Георгий Ушаков - По нехоженой земле

Вертелась в голове и еще одна мысль. Может быть, мои рассуждения неправильны. Может быть, слово «безнадежно» вырвалось у женщины только под влиянием испуга в силу материнской мнительности! Может быть, уже завтра придет сообщение, что опасность миновала, что дети поправляются!..

Многое передумалось. Мысли крутились, точно снег в метель. Надо было принимать решение. Ходов ждал моего слова.

— Такую телеграмму Журавлеву показывать нельзя,— сказал я.— Разговор с ним возьму на себя. Вероятно, завтра-послезавтра будет еще сообщение. Какое бы оно ни было, дашь мне.

— Понятно,— ответил Ходов и пожал мне руку.

Телеграмму я положил в свой стол и запер ящик. О случившемся рассказал Урванцеву. Он согласился с моим решением.

«Беда не приходит одна»,— говорит пословица. Так случилось и здесь. На следующий день, в установленные сроки, Вася Ходов тщетно ждал ответа на свои вызовы. Эфир молчал. Прошел день, и по-прежнему никто не отозвался на зов нашей станции. Еще день, еще и еще. Какие-то атмосферные явления создали зону непрохождения радиоволн. Наша радиосвязь совсем расстроилась. Шли недели. Однажды удалось связаться с Ленинградом и молниеносно получить ответ на телеграмму Урванцева. Его жена жила в Ленинграде, и связь с нею радиостанция поддерживала по телефону. Но для Журавлева не было ни слова. Два или три раза состоялся короткий случайный разговор с якутскими и дальневосточными станциями. Они приняли наши метеосводки, но для нас передач, естественно, не имели.

Телеграмма жены Журавлева продолжала лежать в моем столе.

На следующее утро после, получения телеграммы Журавлев, сев за завтрак на свое обычное место рядом со мной, рассказывал свой сон. Он видел во сне дочку. Она была в розовом платье, собиралась в школу и просила купить ей новые валенки... Ходов быстро встал из-за стола и выбежал на кухню. Урванцев низко наклонился над тарелкой. С тех пор редко проходил день, чтобы Журавлев не делился с нами воспоминаниями о своих детях, чаще всего о Вале.

Подавляя душевную боль, я внимательно слушал его рассказы. Перед глазами стояла светловолосая, голубоглазая стройная девочка, оставшаяся на молу в Архангельске. По рассказам отца я знал все мелочи ее маленькой жизни; мне казалось, что я полюбил ее не меньше отца. Как я хотел, чтобы дети остались жить! Иногда я думал, что не выдержу этого испытания и крикну Сергею: «Замолчи! Вали нет!» Но брал себя в руки и снова слушал. Я не мог допустить, чтобы горе или ожидание его на неопределенное время захлестнуло наш маленький коллектив в полярную ночь. Дети для Журавлева оставались живыми.

Наконец, связь восстановилась. Все были счастливы тем, что теперь можно ждать известий от семей. И вот Вася передал мне новую телеграмму от жены Журавлева. Она была послана на следующий день после первой, но из-за отсутствия связи все это время пролежала на Земле Франца-Иосифа. В телеграмме было только два слова:

«Дети умерли»...

Я объявил Журавлеву о предстоящем походе и решил сообщить ему тяжелую весть в пути. Мне казалось, что ему будет легче пережить горе вдали от базы, наедине со мной. А главное, думалось, что тяжести похода не дадут ему сосредоточиться на своем горе, а физическое утомление скорее притупит душевную боль.

...Первую ночь мы провели на льду, в 40 километрах от базы. Утром меня разбудил мороз. Было еще рано. Я выбрался из палатки, чтобы провести наблюдения. Термометр показал 32° ниже нуля. Небо было ясным. Стоял штиль. На северо-востоке виднелся мыс Серпа и Молота. Вершина горы четко рисовалась на зеленоватом небосводе. Только ее подошву скрывала подозрительная белая полоса. Чтобы получше рассмотреть ее, вооружился биноклем. Вдруг резкий порыв ветра ударил мне в глаза. Он кипятком ожег лицо, вырвал несколько искр из трубки, взвизгнул, точно испытав удовольствие .от своей проказы, и стих. На ледяной равнине кое-где закрутились маленькие снежные вихри, но и они скоро исчезли. Минут двадцать стояла полная тишина. Я услышал, как проснувшийся Сергей разжег примус. Несколько собак, поднявшись с належанных мест, покрутились на одном месте и легли спиной к северо-востоку. Местами опять закрутилась поземка. Вскоре выросло несколько снежных вихрей. Очередной шквал ветра заставил меня отвернуть лицо. В воздух взметнулся снег. Точно в испуге, вокруг лагеря засуетились сухие, как песок пустыни, снежные кристаллы.

Шквалы ветра налетали все чаще и чаще. Мыс Серпа и Молота выше и выше занавешивала белая мгла. Начинался снежный шторм. Он должен был ударить нам прямо в лоб... Вернувшись в палатку, я рассказал Журавлеву о постигшем его несчастье... Кто любит детей, тот поймет его горе, а кто знает настоящую дружбу, почувствует мою боль за товарища...