Array Коллектив авторов - Воспоминания о Корнее Чуковском

В феврале 1965 года я приезжала в Москву и была в переделкинском доме Корнея Ивановича. И, естественно, в какой-то момент возобновился разговор о Бунине и Чехове в связи с публикацией бунинских воспоминаний в «Литературном наследстве». Вот мои беглые, конспективные записи, относящиеся к этому «бунинско-чеховскому» разговору:

Спросила Корнея Ивановича о странной фразе в воспоминаниях Бунина: «А не мучается ли он (брат Чехова Александр Павлович. — И. П.), что Вы заслонили его как писателя?»

— Да, да, не чеховский вопрос, никому из Чеховых он бы не пришел в голову. Бунин всегда шел от себя к миру, а Чехов от мира к себе. — Повторил убежденно: — От мира к себе.

— Я вижу именно в этом самое главное, что их разделяло, а в будущем, останься Чехов жив, развело, растащило бы в разные стороны.

(Совсем недавно я наткнулась на слова Бунина: «Я никогда не писал под воздействием привходящего чего-нибудь извне, но всегда писал „из самого себя“. Нужно, чтобы что-то родилось во мне самом, а если этого нет, я писать не могу» [30] И. А. Бунин. Собрание сочинений в 9 томах. «Художественная литература», т. 9, 1965–1967, стр. 375. . Возможно, что Корней Иванович и не знал этих бунинских фраз. Тем интереснее представляются его слова о Бунине: «От себя к миру»).

Очень серьезно сказал Чуковский: «Бога у Чехова нет, и дело здесь не в его „докторстве“. Чехов — человек стойкий, душевно собранный, а бог — что ж, бог нужен, когда душа слаба, когда приходит печальная гостья (помните у Баратынского „Разуверение“?). Чехов же верить умел, разуверялся, вопреки всему — с трудом, с болью — и редко».

Зашел разговор о том, что в бунинской оценке Ольги Леонардовны между строк чувствуется неприязнь, нелюбовь. Корней Иванович неожиданно сказал: «Это я понимаю, как раз понимаю. Мне этот брак всегда представлялся тяжелым, нелепым, даже ужасным. И тайну его он не раскрыл, унес в могилу». На мои слова: «Ольга Леонардовна, несомненно, любила Чехова и была совершенно искренна» — ответил как-то неохотно: «Дело ведь не в ней, а в нем». И замолчал. И больше уже не возвращался к разговору о Чехове и Бунине.

Пожалуй, еще один любопытный штрих ко всем «бунинским» разговорам. На прогулке в ясный зимний день вдруг спросил меня, знаю ли рассказ Бунина «Снежный бык». И с восторгом, с радостью стал вспоминать, какое это чудо, как написано, какая пластичность, тонкость, какое колдовство в сочетании слов, звуков, красок! Дома, перечитывая этот маленький рассказ Бунина, я все возвращалась памятью к той интонации бережной нежности и благодарности, с которой неожиданно заговорил о Бунине его суровый судья и критик. И в моем сознании до сих пор этот рассказ связан с Корнеем Ивановичем, с воспоминанием о нем, с его — а не только бунинским — восприятием жизни и с бесконечной благодарностью ей.

…Молодой снежок чуть запорошил крепкий, старый. От бани в саду, стеклянно блещущей крышей, бежит гончая Заливка. «Здравствуй, — говорит ей Хрущев. — Мы одни с тобой не спим. Жалко спать, коротка жизнь, поздно начинаешь понимать, как хороша она…» [31] И. А. Бунин. Собрание сочинений в 5 томах. М., Библиотека «Огонек». Изд-во «Правда», 1956, т. 2, стр. 161.

Кроме Тютчева и Бунина часто и охотно говорил Корней Иванович о Фете. Любил «великолепные октавы» и его «Студента», особенно строку: «Я не сержусь, я просто не танцую». Когда усталость или болезнь слишком определенно давали о себе знать, повторял эти фетовские слова. Вечером на тихой, пустынной улице, провожая меня до первого поворота на станцию, стал читать Фета, медленно, осторожно выговаривая слова:

Говорил о «загадке» Фета («Богу — богово, кесарю — кесарево»):

— Какая загадка? Если уж она есть, то — не личности, а поэзии. У Фета почти все — чудо. А из чего оно родилось, это чудо? Ну что ж, это тоже вопрос интересный, но едва ли основной. Изучают поэзию, а не «мотивы». — И, усмехнувшись, добавил:

В письме с интересом спрашивал: «Неужели есть возможность найти его корреспонденцию с Лазич? Да и была ли эта корреспонденция?» Побуждал заняться поисками: «А вдруг?» Когда же я шутливо ответила, что это ведь только «мотивы», он сказал с неожиданной серьезностью: «Это — жизнь, а у него — еще и поэзия».