Моисей Дорман - И было утро, и был вечер

По внезапно наступившей тишине я понял: этого поэта ждали. В тишине, больше похожей на минуту молчания, он сказал: "Нас хоронила артиллерия". С тех пор я был заворожен и этим человеком, и его стихами".

Побуждением к написанию этого стихотворения послужил приезд Кости осенью 1944 года в Москву после ранения под Яссами. Слишком свежи были тогда фронтовые воспоминания, слишком болезненны полученные травмы души и тела.

Костю потрясли эгоизм и равнодушие столицы, благополучной части общества. Еще идет война. На фронте солдаты "...ползут и принимают контрудары", а в это время в Москве "...уже иллюминируют, набрасывают мемуары... циклюют и вощат паркеты...".

В этом стихотворении он пишет и о себе, двадцатилетнем фронтовике:

Один из них, случайно выживший,

В Москву осеннюю приехал.

Он по бульвару брел, как выпивший...

...............................................................

Кому-то он мешал в троллейбусе

Искусственной своей ногою...

....................................................

Он вспомнил холмики размытые,

Куски фанеры по дорогам,

Глаза солдат, навек открытые,

Спокойным светятся укором...

К. Л. 1946 г.

Руководство Литинститута, партком, парторг из студентов-фронтовиков Василий Малов, а затем и комсомольское собрание заклеймили содержащуюся в Костиных стихах "заразу упадочничества".

Обстановку в то мрачное время почти полвека спустя описала Л. Чащина (Взыскание погибших, Литературная хроника, "Нева", 10, 1990 г., стр. 181): "В Литинституте на заседаниях парткома назывались имена тех, кто "нес в себе заразу безродности". И бывший фронтовик Вася Малов бестрепетно, без тени сомнения в правомочности того, что вершилось его именем и с его активным участием, указывал на Костю Левина, на Бена Сарнова, на Гришу Фридмана...".

Началась бесчестная, гнусная, бездушная травля. Костю, одного из лучших студентов, боевого офицера, инвалида войны, талантливого поэта, исключили из института!

Это был неожиданный и страшный по своей подлости удар, существенно подорвавший творческую мотивацию и веру в собственные возможности. Он хотел писать честно, открыто, о главном. А это было чрезвычайно, даже смертельно опасно.

После исключения Косте пришлось обращаться в различные, главным образом литературные, инстанции с прошениями о восстановлении в институте. Оправдываться было унизительно и больно, а просить - тем более. Лишь через год при содействии К. Симонова Косте дали возможность закончить учебу. Однако его веру в торжество справедливости это уже не восстановило.

Трудно жилось Косте. Причин было немало. Одна из главных - отсутствие постоянной прописки в Москве. С временной же пропиской нельзя было устроиться на постоянную работу. Это чрезвычайно усложняло и без того не простую жизнь.

Каждый год Костя вынужден был добиваться и выпрашивать в милиции и в Моссовете продление своей временной прописки. Каждый год! Для этого требовалось снова и снова доставать разные справки, ходатайства, характеристики. Нужно было объяснять, почему он не может уехать из Москвы, а потом снова и снова искать комнаты или углы в квартирах, удовлетворяющих надуманным "санитарным нормам".

Костиной мизерной пенсии по инвалидности едва хватало на съем угла или комнаты. Поскольку постоянной работы у Кости не было, он эпизодически подрабатывал в литературных консультациях, чаще всего при журнале "Смена", рецензируя поступающие в редакции стихи дилетантов. Реже его услугами пользовалась литконсультация Союза писателей.

Работа литконсультанта была неинтересна, утомительна, непрестижна и очень низко оплачиваема. Однако выхода не было - нужно было как-то существовать.

Жизнь весьма усложнялась тем, что приходилось часто менять жилье. Многих хозяев не устраивал Костин образ жизни: визиты друзей, особенно знакомых женщин. Бывало, что и Костю не устраивали некоторые бытовые обстоятельства, обнаруживающиеся не сразу, а по прошествии времени. При этом надо представлять себе, как сложна была проблема жилья в послевоенной Москве. Это отдельная, интересная и печальная повесть.

В 1960 г. Костя снимал комнату у самой Валерии Владимировны Барсовой.

Ее большая барская квартира была тесно заставлена старинной мебелью, стены увешаны картинами и коврами. Все внушало глубокое почтение к народной артистке и профессору, даже некоторый трепет. Лучше было приходить, когда Барсова уходила в театр, в консерваторию или уезжала на свою сочинскую дачу, подаренную ей, между прочим, Сталиным. Тогда в квартире оставалась только домработница, и я чувствовал себя свободнее.