Моисей Дорман - И было утро, и был вечер

Что хорошо тебе, старик Есенин,

Что мне нехорошо.

В октябре 1984 года клиника отказалась держать у себя "неперспективного" Костю. Пришлось ему переселяться в Теплый Стан, в свое неухоженное жилище. Привести в порядок свою первую (и последнюю) квартиру Костя уже не успел, даже книги не распаковал. На самом краю Москвы, в не обустроенном еще районе новостроек, стало совсем трудно. Поблизости не было ни магазинов, ни диетстоловой, ни аптеки, ни рынка.

Костя научился кое-как варить простую еду: бульон из курицы, картофельное пюре, кисель. Болезнь обострялась, становилось все труднее управляться с протезом. Костя невыносимо страдал от болей, от раздиравших его метастазов. Физические страдания усугублялись бытовой неустроенностью и одиночеством.

Говорить о настоящем, а тем более о будущем, было невозможно - о чем?

Мы вспоминали прошлое, то военное прошлое, которое соединило нас 42 года тому назад. Больно было смотреть на Костю, осунувшегося, сильно постаревшего и поседевшего после лечебных курсов рентгено- и химиотерапии. Он держался исключительно мужественно, пытался отвлечься от боли и тяжких мыслей чтением, но скоро это стало невозможно. Как-то он взялся читать "Опыты" Монтеня. Начал с маленькой главки "О боли". Прочел несколько строк и не выдержал, отложил - голова раскалывалась от боли.

Он не хотел никого затруднять, стеснять, обременять своей беспомощностью. В Теплый Стан к Косте по просьбе Зои Масленниковой часто приходила ее приятельница Таня, молодая верующая женщина. Она очень заботливо, как близкий человек, ухаживала за Костей: ходила в магазины, на рынок, варила, убирала. Удивительно добрая, внимательная и неутомимая женщина - истинная христианка.

- Константин Ильич, - говорила она, - я поеду сейчас не рынок, куплю красивые цветы, в Черемушках есть. Приготовлю вкусное жаркое. Выпьем вина, и, - увидите, Вам станет лучше. Я верю, я убеждена.

- Спасибо, Таня, но незачем ездить в Черемушки. Я красоты цветов не понимаю.

- Ну, что Вы, цветы - это очень красиво!

- Это надо чувствовать. А я не чувствую. Уже не чувствую. Раньше любил театр...

- Я все-таки съезжу. Вам станет лучше. Верю. Я скоро вернусь. Лучше не стало.

В последние дни боли усилились неимоверно. Для их купирования кто-то советовал калечащую операцию. Аптекари отказывались продавать большие дозы болеутоляющих лекарств. Говорили: "Вы все забрали для Левина. Есть еще больные. Надо совесть иметь". Я объяснял и упрашивал управляющую аптекой. Она в конце концов находила какие-то свои "внутренние резервы" и отпускала по рецепту. А он терпеливо ждал и не возмущался...

Костя, превозмогая боль, писал до августа 1984 года. Все надежды давно рухнули, уходили последние дни жизни, а он писал. Какая сила воли и любовь к поэзии! Он оставался до конца самим собой: открытым, мужественным, доброжелательным. Последнее стихотворение такое же искреннее и честное, как вся его жизнь. Больше всего он сожалел, что не написал "вещих", пророческих стихов:

Я подтверждаю письменно и устно,

Что, полных шестьдесят отбыв годов,

Преставиться, отметиться, загнуться

Я не готов, покуда не готов.

Душа надсадно красотой задета,

В суглинке жизни вязнет коготок.

И мне, как пред экзаменом студенту,

Еще б денек, а мне еще б годок.

Но ведомство по выдаче отсрочек

Чеканит якобинский свой ответ!

Ты, гражданин, не выдал вещих строчек,

Для пролонгации оснований нет.

Ступай же в ночь промозглым коридором,

Хоть до небытия и неохоч.

И омнопоном или промедолом

Попробуй кое-как себе помочь.

К. Л. 14 авг. 1984 г.

Сидя у постели, я подумал: "Вот Костя завершает круг жизни. Все, что было с ним, что случилось - все напрасно, все суета: и мысли, и дела, и печаль, и радость, и любовь. Все ушло в никуда, превратилось в прах, в дым". И вспомнились печальные пушкинские слова из моей первой, фронтовой "настольной" книги:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты нам дана?

И зачем судьбою тайной

Ты на смерть обречена?

Тысячи лет раздумывали над этим люди. Пытались понять смысл нашего временного пребывания на Земле. Ответа нет. Поколение за поколением приходит в этот мир и уходит. Рождаются и умирают. И все возвращается к исходу. Именно об этом размышлял мудрый Екклезиаст, глядя из своего чертога на Храмовой горе в долину Гейеном, в Геену огненную, распростертую пред ним. Пушкин лишь облек эти вечные вопросы, этот вопль человека, обращенный к Богу: "Зачем? Для чего я живу?!", в прекрасную оболочку.