Моисей Дорман - И было утро, и был вечер

Мысленно возвращаясь к тем временам, Костя впоследствии писал:

Теперь-то можно подводить итоги: Жизнь прожита и сожжена дотла. Средь всех, с кем вышло встретиться в дороге, Как оглянусь, ты только и была.

Я признаю. И все ж у полустанка, У тупикового, где смерть и мгла, Твержу придурковато и бестактно: Как оглянусь, ты только и была. К. Л.

Чрезвычайно болезненно принимала к сердцу одиночество и неустроенность Костиной жизни его мама. Она в конце войны разошлась с Костиным отцом и до самой смерти жила во Львове. Она писала единственному сыну печальные, скорее даже, трагические письма, умоляя его как-то устроить свою личную жизнь. Костя, конечно, успокаивал ее, ездил изредка в гости и обещал все устроить. Не устроил. Тяжкий крест для матери, всю жизнь мечтавшей об устройстве сына и о внуке.

% % %

Без любви, может быть, и просто без увлечения женщиной, жизнь теряла всякий смысл и ценность. Это был кислород, без которого человек умирает. В делах любви, во всем, что связано с любовью, Костя был большим знатоком, тонким, искушенным ценителем, оставаясь при этом человеком деликатным, скрытным и глубоко порядочным. Для него свидание с женщиной было большим, желанным, радостным праздником.

Часто наблюдал, как, готовясь к свиданию, Костя тщательно, долго бреется лезвиями. Я советовал упростить и ускорить этот процесс, для чего подарил ему электрическую бритву. Однако Костя упорно продолжал бриться лезвиями.

- А почему ты не бреешься моей электробритвой? Отличная бритва, со знаком качества. Я такой бритвой всегда бреюсь. Очень гладко. Попробуй и убедишься! Ты теряешь много времени зря. Вот и ногти полируешь подолгу, как барышня. Зачем?

- О-о, ты не понимаешь. Ты грубый человек. Свидание - это праздник не только для души, но и для тела! Она должна надолго запомнить этот день, вернее, - ночь. А раз ты не чувствуешь разницы между лезвием и электробритвой, то и объяснять не стоит.

Сохранилась Костина запись, помеченная 1965 годом (после разрыва с М.):

"Женщин было много, и у всех были плохие руки, костлявые в запястьях, с потливо-холодными и, казалось, плохо вымытыми, синюшными кистями. Вспомнил ее руки - розово-белые, то теплые, то освежающе-прохладные, но всегда сухие, мягкие, выхоленные со вкусом, то есть не броско отманикюрен-ные, и особенно эти полные, крепкие запястья, которые так любил сжимать, чувствуя прилив нежности, доброты и непонятной веселости, и - ерунда такая - эти запястья напоминали тигренка или породистого щенка, и всякий раз говорил ей об этом, и она тоже смеялась в ответ своим потаенным, медленным, грешным смехом". Такое искреннее, щемяще-трогательное воспоминание о М.

Поначалу я не представлял себе, в какой удивительный тайный мир уходит время от времени Костя. Я лишь подозревал, что он, возможно, глубже и острее переживает любовь к женщине. Он никого не подпускал близко к завесе, отделявшей его тайную жизнь от видимой. А она, эта тайная жизнь, и была главным источником, питающим его энергией, оптимизмом и стойкостью. Свои тайны Костя охранял строго.

Стиль жизни, стереотипы поведения человека в обществе, отношение к женщине вырабатываются постепенно, исподволь, с молодых лет, а затем, в зрелые годы, становятся второй натурой. То же происходило и с Костей, когда в 40-е и 50-е годы окончательно сформировалась его личность.

Женщин в Костиной жизни было много. Еще совсем молодым он написал им, своим подругам, новогоднее поздравление:

Я хотел бы выпить молчаливо

Новогоднее свое вино

За здоровье тех далеких женщин,

С кем пришлось мне в жизни быть на "ты",

Чтоб у них печалей было меньше,

Чтоб сбылись их скромные мечты.

Чтобы их другие полюбили

Проще и верней, чем я умел.

Чтобы серые и голубые

Их глаза светили мне во тьме.

Чтоб я шел дорогою земною

К общей неминуемой черте,

А они б кружились надо мною

В той первоначальной красоте.

К. Л. 1950 г.

Костя хорошо понимал прозу нашей жизни. Он наблюдал ограниченность, убогость, вынужденное смирение одних и неуемное честолюбие и безграничную алчность других. Однако он не стал ни циником, ни равнодушным прожигателем жизни, ни стяжателем. Он до конца оставался лириком, мечтателем, романтиком. Вот как почти на исходе жизни он вспоминает улетевшие дни, наполненные любовью, тихой радостью и печалью:

Что я помню в тех далеких

синих сумерках декабрьских?

Только долгое свеченье

узких глаз твоих дикарских.

Ты пила неговорливо и любила молчаливо,