Маргарет Сэлинджер - Над пропастью во сне - Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

Когда я, следуя за отцом, пересекла границу, отделяющую повседневную жизнь от вымышленной, то надеялась найти в его опубликованных рассказах объяснение тем смутным и сильным чувствам, какие время от времени вызывали в нем еврейские реалии и вообще вопросы о происхождении. В прозе отца я часто натыкалась на практику общения, которая предполагает проверку на прочность чувства землячества и сродства. И тем не менее везде, кроме рассказа «В лодке» о четырехлетнем мальчике Лайонеле, еврейский вопрос, составляющий сердцевину повествования, замаскирован, и до разговора с тетей чтение отцовских работ вызывало у меня больше вопросов, чем давало ответов. Например, у папиного деда был заметный, мешающий ему еврейский акцент, а у Леса Гласса, отца Симора, — столь же мешающий ему акцент австралийский. (Австралия-то тут причем?). В последнем из опубликованных рассказов отца, «Хэпворте», юный Симор в письме из лагеря советует отцу, эстрадному артисту, избавиться от акцента на время очередной записи, если он хочет, чтобы та имела успех. Симор заверяет отца, что вся семья очень любит его акцент, но «публика этой любви, пожалуй, не разделит».

В повести «Над пропастью во ржи» этот щекотливый вопрос всплывает несколько раз в связи с вероисповеданием родителей Холдена. В сцене на вокзале, когда Холден заводит в буфете непринужденный разговор с двумя монахинями, он в конце признается, что этот разговор доставил ему непритворную радость. Он настаивает на том, что не притворялся, но, добавляет, было бы еще приятнее, если б он не боялся, что монашки каждую минуту могут спросить, не католик ли он. С ним, рассказывает Холден, это часто бывает, потому что у него ирландская фамилия. На самом деле его отец и был католиком, но, женившись на матери Холдена, «бросил это дело». Холден рассказывает читателю еще одну историю, окрашенную тем же страхом перед вопросами о происхождении. Он и еще один симпатичный мальчик из Хутона разговаривают о теннисе, и вдруг тот мальчик спрашивает, не заметил ли Холден в городе католическую церковь. Не то, чтобы, снова подчеркивает Холден, «весь наш разговор пошел к чертям», но сразу было видно — тому мальчику разговор доставил бы еще больше удовольствия, если бы Холден был католиком. «Меня такие штуки просто бесят».

В зеркальном отражении вымысла чета Сэлинджеров меняется местами: мать моего отца, ирландская католичка, воплощается в отце Холдена, который бросил свою религию, когда женился. Предмет беспокойства и страха — вопросы не о еврействе, а о католичестве. Недавно перечитывая произведения отца, я задавалась вопросом: зачем была нужна такая маскировка? Почему бы главного героя его первой книги, которую он в разговорах с друзьями называл «автобиографической» [25] Этот факт находит подтверждение в письме к Элизабет Мери. (Архив писем Сэлинджера, Библиотека конгресса). , не сделать наполовину евреем? Почему семья Глассов, явно наполовину еврейская, должна скрывать австралийский акцент? Почему мой отец и в литературе, и в жизни так чутко реагировал на вопрос о происхождении, особенно о еврейском происхождении?

Если бы я принадлежала к поколению отца или же если бы кто-нибудь рассказал мне, как жилось евреям, принадлежавшим к поколению отца, я бы не задавалась этими вопросами. Мне все было бы ясно, как на ладони. Тетя направила меня на правильный путь:

«Евреям-полукровкам в те дни приходилось нелегко. В том, что ты чистокровный еврей, тоже не было ничего хорошего, но, по крайней мере, ты где-то был своим, к чему-то принадлежал. А полукровка был — ни рыба ни мясо. Мать рассказала мне — этого не нужно было делать, это было ошибкой, — но она рассказала, что когда я подала документы в среднюю школу Доббс Ферри, оттуда пришла для беседы какая-то дама и сказала следующее: «Ах, миссис Сэлинджер, какая жалость, что вы вышли замуж за еврея». Но, знаешь ли, тогда было принято так говорить. Для меня это было тяжело, а для Санни — настоящий ад. Думаю, он жестоко страдал от антисемитизма, когда поступил в военную школу».

«Но, знаешь ли, тогда было принято так говорить». На самом деле я не знала . Принято — где, кем? Ярко выраженный, воинствующий антисемитизм в этой стране у меня всегда ассоциировался с полусумасшедшими маргиналами, знакомыми по телерепортажам: жирные безработные мужики, у которых оружия больше, чем зубов, вещают, захлебываясь, что, мол, и работу, и зубы они потеряли из-за евреев; кучка взбаламученных подростков громит еврейские кладбища, да отдельные чудаки-неонацисты вопят «Хайль Гитлер!» в спортивных залах. Не понимаю, как я могла дожить до сорока лет, в своем высокомерном невежестве ни о чем не догадываясь: гордиться этим не приходится. Просто страшно, как много теряешь, не задав вовремя нужных вопросов, к тому же если история твоей семьи — табу. О древних греках и римлянах я узнала все на углубленном курсе истории в Брандейсе, а теперь наконец решила, поздновато, но все же лучше, чем никогда, узнать хоть что-нибудь об истории моей собственной семьи, особенно о том, как складывалась жизнь в те годы, когда рос мой отец, — это всегда было предметом запретным и непозволительным. В случае с матерью я обнаружила, как Дороти с ее рубиновыми башмачками, что нужно только спросить, тогда мама поведет меня в дом своего детства и покажет в ярком свете дня все то, о чем умалчивала до сих пор, — все, что так долго являлось ко мне в кошмарах. В случае с отцом я не могла прямо задать вопросы и получить ответы, поэтому сначала обратилась к письменным материалам.