Пётр Вершигора - Люди с чистой совестью

Это было время, когда некоторые легкомысленные люди, вроде меня, еще не представляли себе, какое пятилетие предстоит всем нам, нашей Родине. Если я и думал о войне, то только с точки зрения монтажа стреляющих и перебегающих на экране людей и комбинаций кадров, изображающих красноармейцев, убивающих врагов. А это уже было время, когда в центре Европы были посеяны зловещие слова: «Я освобождаю вас от химеры, которая называется совестью».

Но мы родились в другой стране, где слово «совесть» имеет иной смысл, где совесть человека–гражданина и совесть народа освящены многими десятилетиями честной, суровой и благородной борьбы нескольких поколений борцов за счастье человечества, за дело великого Ленина.

Как–то после обычного рабочего дня в Москве я забежал в кафе на углу Пушкинской площади. Это были те памятные морозные дни, когда у всех честных людей нашей страны глубокой горечью в душе отозвалась задержка на линии Маннергейма.

В кафе было пусто. Только за крайним столиком, визави с белоголовой бутылкой, сидел угрюмый человек в военном костюме, но без знаков различия. Он долго смотрел на меня, а затем подсел за мой стол и в упор спросил:

— А ты был в Петсамо? — и громко, хотя и совсем беззлобно, выругался.

Затем уже более спокойно и по–дружески рассказывал, что это такое за Петсамо. И в воображении одна за другой возникали картины, как замерзают раненые, как падают срезанные «кукушками» и гаснут в глубоком пушистом снегу жизни моих соотечественников.

Как я теперь понимаю, передо мною был человек, травмированный ужасами войны. Но тогда он показался мне героем.

Сейчас об этом и вспоминать смешно, но тогда я был наивным человеком в вопросах войны и той тайны, в которой она рождается. Хорошо запомнилось одно: мне было очень неловко смотреть в глаза солдату и даже как будто стыдно.

И я молчал. Еще немного поговорив, он безнадежно махнул рукой и ушел.

А я еще долго сидел за остывающим ужином и прислушивался к тому, другому, который надолго остался сидеть рядом со мной. Он тихо царапал душу все тем же упреком: «А ты был в Петсамо?» — «Не был же, не был, — отвечал я ему, разозлясь. — Да что, я виноват, что ли? Подумаешь, всем там бывать?»

И ночью, когда не спалось, и на следующий день, и на службе, и в монтажной, и даже через год, когда пришлось в Полтаве делить селедки, этот второй, видно, на многие годы оставшийся со мной угрюмый человек задавал все тот же ехидный вопрос: «А ты был в Петсамо?»

Мне тогда непонятной еще была та простая истина, что настоящие герои никогда не колют другим глаза своим геройством и что бахвалятся боями, кровью и лишениями только мальчишки.

Но вот через три года, в ста пятидесяти километрах от Карпатских гор, где немцы, может быть, добивают Ковпака, опять по пятам за мной бродит угрюмый человек, бродит все с тем же вопросом: «А ты был в Петсамо?»

Мне надоело один на один вести этот допрос совести, и накануне прихода Матющенки я поделился со своим новым комиссаром сомнениями насчет нашего «курорта» в Черном лесу.

Облегченно вздохнув, Мыкола Москаленко сказал мне, устало улыбаясь:

— Выручить товарища на войне — это не доблесть, это долг.

— А тем более командира.

— Правильно, Петрович!

Оказалось, нет ничего удивительного в том, что мы с Мыколой приняли такое решение. Начштаба Вася понял нас с двух слов. Он был умный начштаба и настоящий солдат.

Вызвав все диверсионные группы и разведчиков, мы дали им приказ и радостно вздохнули. Приказ был простой: сжечь мосты вокруг Черного леса.

Сжечь в одну ночь все мосты!

— А кому нужно это? Ведь речушки все обмелели, и мосты эти никому никакого вреда не принесут? — ворчали командиры, пожимая плечами.

Но ничего более целесообразного с военной точки зрения мы не смогли придумать. А действовать надо было быстро и с максимальным шумом.

В ротах подымал бузу Аксенов, подводя «тактическую базу» под сомнение в целесообразности этого дела, военную нелепость которого мы понимали не менее других.

Но хлопцы пошли выполнять «несурьезный» приказ. С двумя группами пошли Войцехович и я. По дороге я отозвал Аксенова и показал ему свой парабеллум.

— Слушай, майор, кажется, в этой машинке девять граммов припасено для тебя.

— За что? — глухо сказал он.

— За то, что ты бросил в горах командира. Но меня ты уже не бросишь. Даю возможность смыть позор… Ты пойдешь вперед и будешь жечь мост с боем или без боя — как твое счастье. Только при таком условии мы потерпим тебя в отряде.