Татьяна Андреева - Прощай ХХ век (Память сердца)

С годами редели ряды ветеранов, физически уменьшалась общественная работа. Но отцу очень важно было, чтобы его знали, помнили и любили. Он ходил на все ветеранские встречи, бывал на всех праздничных демонстрациях, стоял на трибуне возле памятника Ленину и ходил рассказывать о войне и героизме советского народа всюду, куда его приглашали. А приглашали его в школы, в техникумы, в институты, в партийные организации, в газеты и тому подобное, и всюду встречали с распростертыми объятьями и накрытым столом.

Вскоре отец ушел на пенсию, все меньше его друзей собиралось по праздникам на площади Революции, и закончилось все ранним инсультом, диабетом и несколькими годами почти неподвижной жизни на диване поближе к кухне и туалету. Он стал никому, кроме нас, не нужен. Мы вдвоем с мамой на руках таскали отца с четвертого этажа к машине скорой помощи и возили его из одной больницы в другую. В последние два года ему сделали четыре операции, отрезая по частям правую ногу.

Мой отец умер в 1992 году в возрасте 78 лет. Природой в нем было заложено могучее здоровье, к примеру, его мать прожила 92 года, а бабка 115 лет. И он мог бы жить и жить.

Не хочу, вспоминая отца, останавливаться на грустной ноте. Потому, что он был большим оптимистом, весельчаком, компанейским «парнем», и была у него в жизни радость, которую никто и ничто не могло омрачить — любимая дача — «скворечник» из досок за деревней Баранково, да шесть соток болота. За многие годы титанического труда мама превратила их в ухоженный клочок земли, где на каждом сантиметре что-нибудь посажено. Там росли любимые папины цветы — флоксы, кусты смородины, малины и крыжовника, яблоньки, овощи и всякая зелень. Он говорил: «Весело и быстро на дачу побежал», и бегал туда все лето каждый день. У него там была свобода, солнце, воздух и генетическая память о покинутой родной деревне. Даже умирая в больничной палате, в бреду, он видел себя счастливым на даче и говорил мне: «Дай малины, вон на тарелке ягодки лежат»…

На прощании в Доме офицеров и на похоронах было много людей, говорили много хорошего, и я думаю, если бы он мог видеть свои похороны и слышать все сказанное, они бы ему понравились.

В день похорон я поняла, как сильно любила отца и как он мне нужен, пусть больной, ворчливый, подчас несправедливый, но чтобы был.

Из Грязовца в Вологду мы переехали не сразу, ждали, пока сдадут новый дом в самом центре города, на улице Батюшкова. В этом доме отец получил двухкомнатную квартиру, так называемую «хрущевку», с проходными комнатами на четвертом этаже под крышей. Еще у нас была трехметровая ванная комната, с титаном, нагреваемым с помощью дров, и пятиметровая кухня.

Здесь мы выросли, отсюда разъехались на учебу и на работу. Несмотря на то, что в квартире нас было шестеро вместе с бабушкой, мы все здесь как-то размещались и устраивались. Папа с мамой и Леной спали в «маленькой» двенадцатиметровой комнате. Бабушка, Саша и я — в «большой» двадцатиметровой комнате. (Забавно было однажды прочесть в дореволюционной вологодской газете — «семья рабочего Н., из трех человек ютилась в маленькой двадцатиметровой комнате»). Мы с бабушкой спали на диванах, а Саша на раскладушке. Я не случайно пишу, что мы спали в этих комнатах, жить там было негде. Мы и жили на улице, в школе, в библиотеке и у друзей. В нашей комнате стояла еще кое-какая мебель: два книжных шкафа, набитые книгами, стол, стулья и сервант. Несмотря на дефицит, книги были тогда в каждой семье, а не только в домах интеллигенции. У каждого из нас была как бы своя библиотека. У мамы шкаф с историческими книгами и энциклопедиями, у отца — военная библиотечка, в которой была пара книг, включающих статьи о нем самом и его боевых подвигах, чем он очень гордился. У детей был шкаф с художественной литературой, Советской, русской и иностранной, имевшей тоже исторический уклон. Советский Союз действительно был самой читающей страной в мире. Телевизоры еще только входили в обиход и были у немногих людей. Немногочисленные центральные газеты и журналы носили чисто пропагандистский характер, они прославляли коммунистическую партию, ее настоящие и псевдо достижения, а также служили средством морального подавления «инакомыслящих». Только сейчас я понимаю, какое это было мощное оружие, с его помощью ежедневно промывались мозги всем советским людям. Здесь использовались новейшие методы внушения и самые простые повторы, безотказно действующие на людей. Лично я в 15 лет не сомневалась в том, что коммунисты — это самые лучшие люди на земле, что наша страна — самая лучшая и самая богатая. Что мы живем лучше всех других народов. Что капиталистические страны «загнивают» и скоро коммунизм наступит на всей земле, и так далее. Эти идеи подкреплялись страхом, впитанным отцовским поколением. Его поколение прошло через систему ГУЛАГа, государственных исправительных лагерей, где держали, мучили и уничтожали умных, талантливых, несогласных с системой, не побоявшихся сказать об этом вслух, и даже потенциально опасных для власти людей, так называемых «врагов народа». Мое поколение уже почти ничего не боялось, скорее всего, потому что мы ничего об этом не знали. Все, что правительство и коммунистическая партия пытались скрыть, люди вычитывали в книгах, газетах и журналах «между строк». В шестидесятые годы в пику книжному дефициту и запретам на издание многих замечательных русских и Советских писателей, а также поэтов начала века, таких как Юрий Тынянов, Федор Соллогуб, Михаил Булгаков, Анна Ахматова, Марина Цветаева, Борис Пастернак и многих, многих других, появился «самиздат». Перепечатанные на машинке или просто переписанные, запрещенные книги передавались из рук в руки, читались по ночам и свято сохранялись интеллигенцией. Запрещено было писать об истинном положении людей в стране, особенно колхозников, удерживаемых в деревне насильно — им просто не выдавали паспортов, когда они куда-нибудь ехали для решения своих житейских проблем. Покинуть деревню можно было только через армию, или уехав на стройки очередной «пятилетки» — пятилетнего плана развития страны, или на освоение целинных земель, освоение севера и тому подобное. В общем, добровольно отправиться на пустое неосвоенное место, туда, где не хватало рабочих рук, где жизнь была связана с риском и лишениями. Под особым запретом была лагерная тема.