Кэтрин Ласки - Золотая страна. Нью-Йорк, 1903. Дневник американской девочки Зиппоры Фельдман

Интересно, знает ли Мириам о маме? Интересно, знала ли она вообще, что мама была беременна? Мне пора решать, что делать с Мириам. Это не может длиться вечно. Но что мне делать?

В нашем доме стало невыносимо. Мама где-то в другом мире. Она не шьет. Она почти не ест. Теперь я боюсь, что дядя Шмуль захочет переехать от нас. Потому что наш дом стал очень грустным местом. Если дядя Шмуль уедет, я останусь совсем одна. Папа полностью занят мамой, а Това профсоюзом. Только дядя Шмуль помнит, что я существую. Он обещает прийти на мою премьеру — до нее осталось меньше недели. Я знаю, что мама плохо себя чувствует, папа останется с мамой, а Това не сможет прийти, потому что у нее собрание, но она обещает прийти на второе представление. Я очень люблю дядю Шмуля, но как бы мне хотелось, чтобы пришел хоть кто-нибудь из моей собственной семьи.

Три дня до моей премьеры. Я очень старательно запоминаю все, что мне нужно будет делать и говорить на сцене. Я отлично знаю все свои реплики. У меня их не так много, но я все думаю — а вдруг моя голова внезапно опустеет, я открою рот, но ничего не смогу сказать?

Два дня до моей премьеры. Интересно, придет ли Борис. Он работает в другом театре.

Один день до премьеры. Я так нервничаю. Это первый настоящий шаг в моей карьере. Вдруг все резко закончится? Разное бывает. Никогда не знаешь наверняка. Посмотрите на маленького Иоселя. Посмотрите на Мэми. Ее жизнь закончилась даже раньше, чем она нашла зал для своей свадьбы. Я не должна так говорить, я ведь боюсь не умереть, а всего лишь ошибиться и испортить свою карьеру, закончить ее раньше, чем она началась. Наверно, это не так страшно, как умирать. Я хочу, чтобы у меня получилось очень многое. Я хочу помолиться Богу, пожалуйста, Бог, — не надо больше сюрпризов. Просто позволь, чтобы у меня все получилось.

После полуночи.

Мне снова придется писать на идише, потому что мое сердце переполнено — не болью, а на этот раз радостью. Да, представление прошло хорошо. Я не забыла свой текст, но в конце первого акта, когда я уже не так волновалась и могла из-за кулис рассмотреть публику, в пятом ряду справа я увидела Мириам и Шона! Они пришли посмотреть на меня! Дядя Шмуль сидел на два ряда ближе, так что я даже не знаю, сразу ли он их заметил. Я расплакалась. Лени Фейн, которая играет Шуламит, подходит ко мне и говорит (она говорит по-английски с таким смешным еврейским акцентом, нью-йоркский стиль): «О чем ты плачешь? Тебя же еще не съел лев». Я пытаюсь объяснить, но только рыдаю. Тут меня замечает Борис. Он подходит. Я только вижу его и сразу понимаю, что он обо всем знает; это он привел их сюда. А он просто говорит: «Чтобы они пропустили твою премьеру — никогда! Они должны увидеть первую вспышку той, кто может оказаться звездой на небосводе еврейского театра».

— Я не звезда, Борис, — опять плачу я.

— Все начинается с маленького огонька, — отвечает он и щиплет меня за щеку. — А теперь иди и играй.

Так я и делаю. Я помню, что Якоб Адлер сказал о том, что, даже когда я спокойна, он чувствует, как мне больно за свою мать, и я действительно думаю о моей несчастной маме, оплакивающей своего маленького Йоселя; она так надеялась, что он станет гаоном. А потом, когда я оказываюсь в пасти льва, я вспоминаю кровь на снегу и красный тающий лед. В конце представления я кланяюсь. А Мириам и Шон аплодируют стоя и кричат «браво».

Не помню точно, что было дальше. Только помню, что мы с Мириам обнимались за сценой, Шон обнимался с дядей Шмулем, а потом дядя Шмуль вдруг говорит: «Мириам, Шон, вы должны пойти с нами на Орчад-стрит. Пора прекратить все это безумие. Жизнь слишком коротка». И вот ночью, под снегом и дождем, мы все идем домой. И мы знаем, что дядя Шмуль прав. Мы просто знаем это. И мы почти бежим. Мы взлетаем по лестнице в доме 14 по Орчад-стрит. Мы несемся по коридору.

— Мама! — кричит Мириам, врываясь в дверь, за ней входит Шон. — Мама, я жива. Ты не можешь считать меня мертвой. Мама, я жива, и я люблю тебя.

Мама тянет руку к голове, чтобы поправить парик, но потом вспоминает, что на ней только платок. Ее рука повисает в воздухе. Одними губами она произносит имя Мириам. А потом она шепчет: «Мирмела». Это ласковое имя, которым она всегда называет Мириам, как меня — «Зиппола», а Тову — «Товала». Мама снова произносит это имя, и вдруг нам кажется, будто мама перелетела через комнату. Она хватает Мириам в объятья и очень сильно ее обнимает. А потом отстраняется, смотрит на Шона и говорит словами тети Фрумы: «Любовь и голод не живут вместе. Моя Мириам выглядит здоровой и красивой». Она берет руку Шона и прижимает ее к своим губам.