Макс Брод - Франц Кафка. Узник абсолюта

О трудностях, с которыми я столкнулся в Вене, вы знаете. Они немного расстроили меня, в результате температура долго не спадала, и я стал еще слабее. Состояние моей гортани оказало на меня шокирующее действие – поначалу я испугался больше, чем того заслуживало реальное положение дел.

Сейчас я впервые приступил к работе, несмотря на слабость. Мне помогают Дора и Роберт – что бы я без них делал! Но, несмотря на замечательных помощников, хороший свежий воздух и пищу, на ежедневные воздушные купания, я еще не вполне поправился и нахожусь даже не в таком состоянии, в каком был в последний раз в Праге. Нужно принять во внимание, что я могу говорить лишь шепотом, причем немного, и для вас даже будет лучше, если вы отложите свой визит. Но мне начинает становиться лучше. Недавно профессор нашел реальное улучшение у меня в гортани, и его слова служат для меня большим утешением. Доктор – исключительно добрый и бескорыстный человек, он приезжает сюда каждую неделю на своем личном автомобиле и почти ничего не берет за это, его слова приносят мне великое утешение – и дела, как я уже сказал, начинают идти лучше. Но для начала необходимо, чтобы ко мне не приезжали гости – и особенно такие гости, как вы. Ваш приезд будет великим неоспоримым прогрессом, различимым даже невооруженным глазом, но лучше его отложить. Поэтому давайте отложим его ненадолго, дорогие отец и мать!

Вам не стоит думать о том, чтобы улучшить лечение, которое я здесь получаю. По правде говоря, владелец санатория – старый и больной человек, и он не может очень много заботиться о делах. Помимо здешних специалистов рядом со мной постоянно находится Роберт, который не отходит от меня, и вместо того, чтобы думать о своих исследованиях, он думает обо мне. Кроме того, здесь есть молодой доктор, которому я очень доверяю. Ко мне три раза в неделю приезжает также д-р Эрманн, но не на автомобиле, а на поезде, а затем на «автобусе».

В понедельник (и, очевидно, во вторник утром) Франц работал над корректурой своей последней книги «Голодарь». Он давал указания изменить порядок расположения рассказов и был разгневан на издателя за то, что тот не последовал тем или иным указаниям. Однажды Дора очень точно сказала: «Он требовал уважения к себе. Если кто-либо относился к нему с должным уважением, все было нормально и он не придавал значения формальностям. Но если уважения не было, он очень раздражался». Среди ночи ему захотелось спать. В четыре утра Клопшток позвал Дору в комнату, поскольку Франц стал хуже дышать. Клопшток почувствовал опасность и позвал доктора, который сделал Кафке инъекцию камфары.

Затем началась борьба за морфий. Франц сказал Клопштоку: «Вы четыре года обещали мне его. Вы меня мучаете. Вы всегда меня мучили. Я так и умру». Ему сделали две инъекции. После второй он сказал: «Не обманывайте меня, вы даете мне противоядие». Потом он произнес слова, о которых я уже упоминал ранее: «Убейте меня, или вы будете убийцей». Ему дали пантопон, чему он обрадовался. «Это хорошо, но надо больше, больше, это мне не поможет». Потом он стал медленно засыпать. Его последние слова относились к его сестре Элли. Клопшток держал его за руку. Кафка, всегда ужасно боявшийся заразить кого-либо, произнес, вообразив, что он видит вместо Клопштока сестру: «Отойди, Элли, не так далеко, не так далеко» – и, когда Клопшток немного отодвинулся, сказал: «Да, вот так – так хорошо».

Перед этой последней сценой он грубым жестом отстранил сиделку. Клопшток сказал мне: «Он был резок, как никогда ранее». Затем Кафка порвал лежавший пакет с препаратами и швырнул его на пол. «Не мучайте меня больше, вы продлеваете агонию». Когда Клопшток отошел в сторону, чтобы вымыть шприцы, Франц произнес: «Не оставляйте меня». Друг ответил ему: «Но я не оставляю тебя». Франц ответил глухим голосом: «Зато я оставляю вас».

Хочу привести цитату из письма, написанного Клопштоком 4 июня и пришедшего из Кирлинга. Оно несколько сумбурно и не вполне верно построено грамматически. «Бедная Дора! О! Как мы все несчастны, кто так несчастен в мире, как мы! Она без конца шепчет: «Любовь моя, единственный мой». Она причитает: «Он один, совсем один, мы ничего не можем сделать и сидим здесь, и оставили его там [31]одного в темноте, непокрытого! О Боже! Любовь моя!..» – и снова продолжает стенания. То, что с нами произошло, – я всегда говорю с «нами», мы – «маленькая семья Франца», – неописуемо и никогда не может быть описано. Кто знает Дору, тот может понять, что значит ее любовь. Если это понять, только возрастают боль и страдания. Но вы это поймете!.. Мы еще не вполне осознаем, что с нами произошло, но медленно, постепенно это становится для нас все яснее и яснее и в то же время покрывается зловещей тьмой. Сейчас мы снова собираемся посмотреть на Франца. Его лицо столь строго и неприступно, сколь чиста и благородна была его душа. Его лицо царственно строго, оно словно сделано из старого и благородного камня. Его неповторимая душа отражена теперь на его отвердевшем лице. Оно столь красиво, будто старинная мраморная скульптура».