Алексей Мясников - Московские тюрьмы

Немного о юморе Дроздова. Государственные преступники (статьи от 64 по 73) содержатся и этапируются, как известно, отдельно от остальных. С обычными уголовниками Дроздов не встречался. Где-то на пересылке, когда вели по тюремному коридору, видел партию и видел, как надзиратель бил длинным ключом по ребрам. Но вместе не был. Однажды заболел на зоне, и отправляют его в Пермскую лагерную больницу. Спецпалаты заняты, кто-то умирал, место вот-вот освободится, а пока помещают к четырем парням из строгой или даже общей зоны, на территории которой больница. Дроздов без смеха не может: «Веришь ли, я даже не предполагал, что такие люди бывают, что они вообще могут быть в природе». Ему строго-настрого приказали ничего о себе не говорить и не вступать в контакты, не то выкинут и хоть подохни. Лежит он в палате, молчит. Через какое-то время парни спрашивают: «Ты за что?»

— За халатность.

Парни искренне удивляются: «На хуя халаты пиздил?» На полном серьезе. Цензурных слов они почти не знают. Все диалоги, разговоры, в основном, одним словом на букву «х», весь смысл в интонациях. Заносить на бумагу неудобно, но кое-что попробую, иначе не будет представления. От нечего делать парни пытаются вспомнить, кто какое кино видел. Никто ничего припомнить не может. Что-то просветлело у одного, название забыл, но напряг лоб, медленно вспоминает: «В общем, приехал пацан в город. Видит: три вора от ментов отмахиваются. А тех до хуя, щас повяжут. Ну, пацан накидал пиздюлей, оторвались от ментов. Воры говорят: «Ты пацан, путевый, будешь с нами — вором станешь». Давай они лягавых крошить. А у тех крыса была, сиповка сивая…» Что он рассказывал? Я не сразу сообразил, Дроздов звонко хохочет: «Три мушкетера!» Однажды предлагают ему: «Хочешь девочку?» Выясняется, что они бегают в ванную комнату к педерасту. «Какая же это девочка?» — отшучивается Дроздов. «Ништяк! — подают обложку «Советского экрана» с полуголой актрисой. — С понтом по мнению». То есть актрису кладут на спину педерасту и получают большое удовольствие. Спрашивает Дроздов: сколько классов кончили? У всех 8–10, среднее образование. Поголовная занятость, поголовная грамотность.

А вот настоящий анекдот, как один из таких парней, выйдя на волю, устраивается на работу. Заходит в приемную начальника шахты. Там секретарша.

— Привет, раскладуха! Пахан у себя?

— Туда нельзя, там совещание.

— Какой базар, какой сходняк без меня! — заходит в кабинет. — Привет кодле! Ты, что ли, за козырного?

— Ну, я… — теряется начальник.

Тот протягивает татуированную руку для приветствия:

— Держи набор костей.

— А вы, собственно, по какому вопросу?

— В яму возьмешь?

— А что вы умеете делать?

— Бугром могу.

— А справитесь?

— Куда они на х… денутся!

— Нет, бригадиров нам не надо, нам рабочие нужны.

— Сосал бы ты х…!

— Да как!.. — возмущается начальник.

— А вот так: чмок, чмок! — и хлопает дверью.

Первые ласточки лагерного фольклора. Скабрезно, конечно, но люди эти и жизнь их не лучше. И таких комсомольцев вылупливает инкубатор коммунистического воспитания. Цветы в навозе развитого социализма. О них еще будет что рассказать.

…Идут по следам, суки! Чего неймется, чего вынюхивают! Только что получил по телефону туманное сообщение о том, что посетили квартиру, где я на два-три дня останавливался, бывая в Москве. Допросили женщину, которая снимает квартиру, вот и хозяев нашли, кто ей сдает. Всех перепугали. Куда теперь ехать, где останавливаться, не знаю. К маю, если все слава богу, поеду, узнаю, в чем дело. Может, в связи с Сережей Кореховым? Или еще что-то? Сколько пишу, столько боюсь. Сейчас нагрянут, найдут тетрадку — поехали. Тороплюсь отчаянно. Пишу в любую минуту, в любом состоянии. Вижу, со стыдом вижу, плохо пишу. Но хоть как- то, чтоб было. Первейший долг — оставить свидетельство. Чтоб не пропал прожитый мной маразм бесследно. Чтоб можно было бросить когда-нибудь эти три года им в харю. Отквитаться бы за себя и за других. И люди чтоб знали, как можно больше людей, как можно больше бы знали то, что так тщательно и жестко скрывается. Всем надо знать подлинную физиономию этой проклятой власти. Верю: такие свидетельства приблизят ее конец. И потому пишу, несмотря ни на что. Только бы успеть. Хоть до суда описать или лучше до зоны, а там уж по обстоятельствам. Больше всего боюсь, чтоб не случилось как в тот раз: забрали все и посадили. Ни одной копии, почти ничего не осталось. Сидел без толку. Так если еще суждено, пусть хоть что-то останется. Об этом молю и боюсь пока каждого шороха. Не идут? Тогда продолжим. Но надо опешить. А вдруг? Куда я это дену?