Евгений Мартынов. Яблони в цвету

никакие установки и директивы не способны заставить лирика мастерски писать батально-эпические увертюры, как и, наоборот, баталиста сочинять утонченные ноктюрны. Художник может кардинально поменять свои философские, гражданские и эстетические взгляды, и это естественно вызовет смену стилистических и жанровых черт его творчества. Но без духовного импульса, без внутреннего переворота нельзя творческому человеку из пессимиста превратиться в оптимиста, из поэта-меланхолика — в оратора-трибуна.

По этому поводу мне вспомнился случай из личной композиторской практики. Показывал я в 1987 году на репертуарно-редакционной коллегии управления музыкальных учреждений Министерства культуры СССР пьесу для симфонического оркестра «Рассвет». И вот после прослушивания моего сочинения, а вернее, когда уже все разошлись, заместитель главного редактора коллегии говорит мне, улыбаясь:

— Что-то нынешние композиторы стали сочинять «Рассветы» да «Закаты»?.. А недавно нам вообще предлагали «Последний день Помпеи» и «Записки сумасшедшего»... Написали бы лучше какую-нибудь праздничную увертюру! Торжественную, радостную! И мы с удовольствием купили бы ее и рекомендовали к исполнению.

— Да-а, — озадаченно протянул я. — Где этот праздник? И где такое веселое торжество, которому можно с радостью посвятить соответствующую увертюру?

— И то верно. Да только у нас директива сверху: приобретать оптимистические произведения — в тон происходящей перестройке.

— Тогда вам нужен именно мой «Рассвет». Как сочинить сейчас что-то более оптимистичное? — попробовал я перевести разговор в шуточный тон.

— Рассвет — он везде рассвет. Понимаете? — в противовес мне вдруг слишком серьезно заговорила редакторша. — А нам нужно, чтобы была полная ассоциация с нашей перестройкой. С современной эпохой преобразований.

— Так это, извините, вам уже показывали — «Записки сумасшедшего» и «Последний день Помпеи». Вы сами только что говорили. Куда еще больше ассоциаций с современной эпохой? Все в точку, — уже почти смеясь, парировал я.

— Эх, молодежь-молодежь!.. Что с вами делать? — тоже засмеялась не хуже меня все понимающая замглавного. — Несерьезные вы люди, хоть и талантливые...

Да, установки тогда (как, между прочим, и сейчас) пронизывали все: творческие союзы, министерства, редакции радио и телевидения, печать... Если кто-то помнит, в середине 80-х было множество песен и телепередач с тематикой и названиями типа: «Фестиваль», «Карнавал», «Вернисаж», «Маскарад», «Ярмарка», «Бал», «Карусель»... Это была «высокая» установка заморочить людям головы внешней круговертью, отвлечь их мысли от актуальных, глубоких проблем, обступавших наше общество все более плотным кольцом. От артистов требовали «бодрячка», так же как в 1993 — 1996 годах требовали во что бы то ни стало «поддержать всенародно любимого президента». Если посмотреть на жизнь и творчество артиста с ракурсов ниспускаемых генеральных директив, то можно вообще сказать, что творческий путь деятеля культуры — это постоянное балансирование между старыми и новыми установками с целью «не вляпаться», но и «не упустить свой шанс».

Взятый братом курс на вступление в Союз композиторов заставил его с 1981 года творить в некоторой степени осторожно, дабы случайно не сотворить что-либо не вписывавшееся в «гражданскую установку». Пришлось даже написать несколько песен «ситуационных» (выражение Д. Д. Шостаковича), посвященных комсомолу, Фестивалю молодежи и студентов, 60-летию образования СССР. Женя эти опусы рассматривал как экспериментальные, совершенно трезво их оценивая и определяя им соответствующее место в ряду других своих песен.

Так или иначе, в октябре 1984 года он вздохнул немного облегченнее, взяв очередной форпост. Его стали теперь приглашать на творческие совещания и даже на редакционные художественные советы — в качестве «профессионального эксперта». Однако эта, по сути, околотворческая деятельность была брату не очень мила, и он всегда искал причины увильнуть от навязываемой ему роли судьи чьих-то сочинений, нося в груди тяжелые и противоречивые воспоминания о своих юношеских взаимоотношениях с подобными неформальными органами. Еще через 3 года Женю выбрали в члены бюро песенной комиссии Союза композиторов Москвы, что, впрочем, никак не отразилось на его постоянно молчаливом и скромном поведении во время заседаний и слушаний этой комиссии (порой очень бурных и многолюдных в прежние, советские времена). Если он что-то на заседаниях произносил, то лишь в тех случаях, когда именно его о чем-либо спрашивали, и чаще всего он норовил ответить шуткой, всегда подхватываемой дружным смехом братьев по перу. Отныне Женя стал неизменным и желанным участником всех мероприятий, проводимых песенной комиссией, — касалось ли это ответственных концертов, посвященных съездам и пленумам Союза композиторов, престижных творческих встреч с зарубежными коллегами или простых шефских выступлений перед тружениками заводов и фабрик, колхозов и совхозов, воинами, учащимися, ветеранами.