Я сегодня зла, в отчаянии. Думаю, что это настроение стабилизируется.
Голод абсолютный. По-прежнему ничего нет.
Дорогие мои, вы не представляете наших мук и лишений. Трудно, очень трудно. У меня руки и ноги деревенеют на работе, и дома не могу отогреться. Борюсь с мыслями об еде. Борюсь - это не словесное выражение, а действие. Я думаю, чем занять мысли, отвлечь их. Вчера рисовала для вышивки. Мне Нина Петровна вышьет, если буду жива, блузку и красное шерстяное платье. Рассматривала Р. Мутера «История живописи» конца XIX века. Сегодня нанесла стихов. Была у Кати Кап. Она с Люсей попробует еще раз переправиться в тыл. Все эти сборы, разбросанные вещи, смена надежд и отчаянья, слезы и улыбки, холод, коптилка, времянка целый день, - Боже мой, это страницы настоящего хождения по мукам. Иду вечером по улице: город в морозной мгле, тьма, встречные еле бредут, шаркая ногами, - горд химера, город-призрак.
На днях была у мамы и Маруси с ночевкой. Была рада, что смогла снести в баночке полтарелки супа, иначе невозможно, совестно было бы остаться. Главный интерес в жизни - у печки. Где на лучиках варится жидчайший суп, - т. е. две ложки муки с водой. «Обедаем» на гладильной доске перед печкой в свете костерика из лучинок. Даже уютно, тепло. Пила черный кофе без сладкого с удовольствием. Потом часа два у печки в темноте коротали вечер. Я - в роли Пер Гюнта, - говорила, рассказывала, чтобы заговорить, развлечь, отвлечь, от крымских и кавказских поездок до фабулы «Войны и мира». Легли спать успокоенные, умиротворенные. Спать было тепло, сладко. Этот вечер согрел меня, числю его среди лучших за много-много дней.
Меня смущает предыдущая запись, но недоуменная обида и злость от голода не проходит. Я борюсь с этим злым отчаяньем, но оно приступами нападает на меня ежедневно. Главное, жертвы очень велики, и конца им не видно. Нужно все силы приложить для спасения жизни ленинградцев... В консерватории умер Будяковский, угас тихо, не дождался ни эвакуации, ни лучших дней. Историк Кудрявцев умер в пути, пришла телеграмма. Бернадский ослаб, упал около института. Через ногу переехал автомобиль, но ничего, жив, встал и пошел. Жизнь просто легендарная, я боюсь, что вы не поверите, я описываю только факты. В педучилище занятия почти не идут: замерзли чернила, преподаватели почернели от голода и грязи. Главный интерес и для них - в тарелке супа без карточки. Хочется крикнуть всему тылу: «Встать! Шапки долой, - перед вами беспримерная стойкость ленинградцев, легендарные люди перед вами! Они отдадут свою жизнь, чтобы только держать город». Это уже не литературная фраза, это наш быт, наша повседневность. <...>
Не о дружинницах, не о бойцах групп самозащиты здесь будет речь: о них не забыли и не забудут газетчики и радиорепортеры. Здесь будет написано о ленинградских женщинах, имена которых известны только узкому семейному кругу. Я проведу вас туда, куда не заглядывают бойкие журналисты, где едва ли бывают писатели.
На исходе морозная январская ночь. Но еще далеко до рассвета. Бредут неуклюжие фигуры и жмутся. Переступая с ноги на ногу у дверей булочной. Оттуда беспрерывно выходят такие же, в платках, прижимая крепко к груди драгоценный хлеб - паек на день для мужа, для детей, для себя. Бредет такая женщина, и весь путь до дому тщательно продумывает, как лучше и справедливее разделить этот хлеб между своими.
Вот женщина бойко тянет саночки, а в них сверток, она останавливается отдышаться и перекинуться словом со своим малышом, а заиндевелый-то сверток - веселый мальчик, который думает, что мама играет с ним в лошадки. Мать идет на работу и везет своего малыша в очаг.
Упал мужчина, привалился ничком к панели. Другая женщина с саночками участливо нагнулась над ним: «Не дойти? Далеко ли?» «До поликлиники», - почти беззвучно лепечет обросший бородой рабочий. «Подвезу», - решает она, подзывает прохожих на помощь, они втискивают мужчину в детские саночки. Привязывают веревками. И женщина везет его по темному еще проспекту, и другая, незнакомая им обоим, поддерживает мужчину под спину и помогает тянуть сани.
Две молодые девушки, почти склонясь до земли от натуги, тянут на грубо сколоченных санках без полозьев фанерный ящик-гроб. Они везут через весь город на кладбище своего отца. Они не плачут и не разговаривают даже. Постоят, отдышатся - и опять тянут квартал за кварталом скорбную ношу
Вот забрезжило морозное утро. Куда это идут женщины с кастрюлями, чайниками, кувшинами? На Неве пробиты проруби, очереди выстраиваются у прорубей. На ул. Жуковского, на Греческом женщины собирают в чашки чистый снег.
Читать дальше