Юрий Гастев - Судьба «Нищих сибаритов»

Из упоминаемых мной в первой части людей, пожалуй, лишь двое могли бы в полной мере считаться Нищими Сибаритами — одного, увы, уж нет, другой далече. Первый — это мой брат Володя, быть может, самый цельный из известных мне людей. (Есть подозрение, что он и на отца похож больше всех младших сводных братьев.) Редкостный аскетизм естественнейшим образом сочетался в нем с не менее редкостной избалованностью. Неприятие окружающего было у него настолько последовательным и всеобъемлющим, что он, можно сказать, даже не считал нужным унижаться до декларирования его (хотя великий был мастер побрюзжать). Камера смертников, десятилетний срок и ссылка, «вечность» которой была прервана лишь «аденауэровской» амнистией, не изменили ни одной его привычки. Годами он носил один-единственный черный, неуловимо старомодный (но не настолько, чтобы модным быть) костюм, но упаси Бог надеть белую (непременно белую!) рубашку недостаточно отглаженной. Капризный в еде, как избалованный ребенок, он любил поесть, точнее, посидеть вечером за столом: ритуал обеда занимал у него почти весь вечер, непременно с водкой (он пил каждый вечер на свободе, но захмелевшим как следует я видел его, пожалуй, всего раза два). Истинный петербуржец по устойчивости и консерватизму привычек, он и ел-то практически всегда одно и то же, каждое утро пил кофе с цикорием и молоком, а днем, на работе, — он вернулся главным технологом на ту же телефонную фабрику, откуда его забрали, — как правоверный еврей, съедал кусочек селедки или дольку шоколада («Я не доходяга, чтоб столовское дерьмо ихнее есть!»). Ни один будничный день одиннадцать месяцев в году не отличался у него ничем от вчерашнего и завтрашнего; по субботам и воскресеньям он пил ту же водку с теми же одним-двумя приятелями, только, по возможности, за городом. Но отпуск — так отпуск: каждое лето он ездил в одно и то же место под Гаграми (последние годы — в один и тот же латвийский городишко на Гауе), но уж, будьте любезны, в международном вагоне и чтоб чемодан (легкий бритвенный прибор, свежие рубашки, минимум белья — не ему же стирать) и даже транзистор (слушание «клеветнических голосов» входило в ежедневный и неукоснительный ритуал) нес носильщик… Володя очень по-детски гордился, что никогда ничем не болел (лагерь не в счет — «доходить» — не болеть), а вот в шестьдесят девятом году рак легких за три месяца свел его в могилу. Зная, что умирает (хоть и играл с домашними в распространенную игру, делая вид, что не знает, чем болен, и тем, как принято полагать, утешая их), он ни разу не позволил себе распуститься (разве чуть помягче стал), но и не считал нужным особенно хорохориться, вообще балагурства, якобы характерного для русского человека, не терпел. Серьезный был человек Володя. Мужчина.

Совсем другого рода «нищее сибаритство» Коли Вильямса. По возвращении из лагеря в Сухобезводном (по соседству с моим Темлагом), где он был рекордистом на лесоповале, а потом мастером леса, и года в Алексине (на Оке), Коля переехал к нам в Тарту. В то время он любил говорить, что у него четыре страсти: Женщины, Вино, такси и… семечки. Мне, грешным делом, казалось, что, кроме понятного мне пристрастия к такси и решительно не понятного к семечкам, Коля всегда любил лишь… кошек (да еще, пожалуй, футбол и музыку), две же Первые Высокие Страсти специально воспитывал в себе, в чем и преуспел, надо сказать, изрядно. После двух нелепых (во всяком случае — на взгляд окружающих, что, впрочем, может, и не самое главное) женитьб Коля женился на нашей общей подруге Люде Алексеевой, женщине громогласной и ныне знаменитой, обаятельной (для многих) и невыносимой (для столь же многих, но что нам до них!), истовой и неистовой в своих привязанностях и увлечениях; похоже, что брак этот по полному несходству брачующихся (физик бы сказал дополнительности) — находка для обоих. Кстати, любит Коля не только кошек — еще работа есть и застолье с друзьями. Работает он сейчас вполне успешно в каком-то вествирджинском колледже (читает лекции по математике, причем варварское его произношение мешает контактам, похоже, не больше, чем неважнецкая, прямо скажем, дикция, мешала в Москве; математик же он без дураков), а вот с кем пьет и как обходится без московских и вообще российских друзей — не знаю. Говорят, впрочем, что в ихней Вест-Вирджинии сухой закон, но, как пояснил Коля по телефону, все же не суше джина… А вообще, при бросающейся в глаза внешней (только ли внешней?) холодности, Коля человек застенчивый, нежный и потаенно бешеный. Хороший человек Коля…