Юрий Гастев - Судьба «Нищих сибаритов»

И, конечно, я как смогу подробнее расскажу об однокамерниках своих — кого там только не было, я намеренно не буду сейчас называть новых по сравнению с первой частью имен, кроме разве лишь чудесного старика-инженера Николая Ивановича Сметнева (инженером он был действительно первоклассным, прямо из Гарина-Михайловского, что же до возраста, то нам сейчас, полагаю, совсем немного поменьше), которого я очень полюбил еще в сорок третьей на Лубянке, а потом — неслыханная удача! — встретил вместе с Левкой Малкиным в семидесятой на Бутырке.

Но больше всего места в этой части рассказа займут буквально нахлынувшие на меня в ту, столь располагающую для внутреннего сосредоточения, пору воспоминания: об отце, о его друзьях, постепенно исчезавших (все через ту же Лубянку!) из нашей жизни, о его удивительном Институте Труда, смысл и назначение которого стали мне внятны лишь через много-много лет, но в котором я, можно сказать, вырос и чисто внешние реалии которого чуть не с младенчества привык воспринимать как детали нашего домашнего быта, о еще более удивительных рассказах о его детстве в Суздале, о Париже, меньше — о Нарыме и других ссылках; о страшной полосе тридцать седьмого-тридцать девятого годов, когда под бравурно-оптимистический аккомпанемент Дунаевских, Покрассов и прочих Блантеров пресловутые ежовы рукавицы {8} 8 Если быть точным, то как раз к этому времени железный карлик (по крылатому выражению акына Джамбула, любимый батыр наш, Ежов) сгинул, оборотившись мингрелом в пенсне и шляпе; вот как говорится о родословной этого деятеля в Писании: «Потом он вошел к жене своей, и она зачала и родила сына, и он нарек ему имя Берия, потому что несчастье постигло дом его» (1 Пар. 7, 23). (Прим. автора.) загребли, наконец, и наших родителей, и мы остались втроем, о предвоенной школе, о братьях моих Пете и Лясе, об их друзьях и их девушках, о добрых людях, помогавших нам (о доброте некоторых мы, кстати, тогда и не подозревали); о начале войны, о шестнадцатом октября, об эвакуациях, возвращении в Москву, возвращении мамы, свиданиях с Лясей и Володей, а главное — о новых — теперь уже не только и не столько петиных, но моих — друзьях; о том, наконец, что было только-только, позавчера, вчера, сегодня ночью, еще и сейчас где-то, почти рядом, есть, — о мехмате, о прекрасной вечерней жизни с новыми — славкиными, левкиными и, так сказать, чисто моими друзьями и (а вот тут уж никому не отдам: моими!) подругами…

А вот примерный план последующих страниц. Трехдневный спектакль суда со стандартными громами прокурора, липовой объективностью председательствующего и выступлениями адвокатов, настолько поразительными, что не могу удержаться, чтобы не сказать о них уже сейчас. Защитница Юры Цизина считала — и, надо согласиться, не без оснований, — что на фоне распущенных до маниакальности хулиганов Медведского, Вильямса и Малкина и наследственного антисоветчика Гастева ее подзащитный (хоть и виноват, виноват!) заслуживает безусловного снисхождения: он, единственный из всех комсомолец, спокойный, положительный, прилежный (как выразился я на суде, бессознательно цитируя «Про это» Маяковского, этакий тихий химик), попал в эту банду случайно. Защитник Малкина столь же справедливо отметил, что Лева моложе всех нас; отсюда следовал вывод, что этот замечательно одаренный мальчик подпал под растлевающее влияние остальных подсудимых, личностей сугубо отрицательных; оценка качеств моих, Вильямса и Медведского не отличалась от приведенной выше, что же до Цизина, то его принадлежность к Ленинскому Союзу Молодежи полагалась не смягчающим, а, напротив, отягчающим обстоятельством: с него, взявшего обязательство Устав соблюдать, и спрос строже! Адвокат Володи Медведского, такой, знаешь, бурбон во френче сталинско-кировско-ждановского покроя, все правду-матку резал: все, конечно, мерзавцы, и все, мерзавцы, виновны! Но если кто и заслуживает хоть какого-то снисхождения, то это, конечно, именно Медведский — на фоне остальных извращенцев (и чего им нехватало? ведь даже того вон, недобитыша чахоточного, власть родная бесплатно учила! это ж только подумать — нашего товарища Молотова, с самого начала сказавшего, что победа будет за нами, денщикиссимусом обозвать!!) прямо-таки глаз отдыхал на колоритной, импульсивной и органичной фигуре этого доброго молодца кровь-с-молоком: «Коль рубить, так уж с плеча» и т. д… И как свежо, как нестандартно прозвучало на этом однообразном фоне (все негодяи — кроме одного) выступление моего и колиного защитника, педантичного старикана Г. Л. Корякина (царство ему небесное — какой души и проницательности был человек), обнаружившего в этом темном царстве сразу два светлых луча: первым, натурально, оказался Коля (внук знаменитого академика, сын профессора — ясно, что столь даровитый юноша, и химик, и, знаете, математик, оказался в этой, извините, шайке по чистой и прискорбной случайности), вторым — я (разумеется, если семью так планомерно вырезают, то поделом им, врагам, но ведь какая же травма для ребенка, всякий ли выдержит, да еще и с болезнью такой, что ни Алексей-максимыча, ни Антон-палыча не щадила)… Характеристики прочих обвиняемых сосредоточили в себе, естественно, все наинелестнейшее из предыдущих выступлений.