Александр Никонов - Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики

Огромная комната Оли была почти без мебели — в алькове узенькая тахта, посреди комнаты маленький стол, а у стены — полки, частично занятые книгами, а частично — посудой. На стене — гитара. Окно — нараспашку, и в него лезли ветки деревьев, растущих у самого дома. В это открытое окно хорошо был слышен бой кремлевских курантов. Звуки в Олиной комнате были гулкими из-за пустых стен.

По дороге Оля начала рассказывать про свою жизнь, и этот рассказ продолжался дома. Оказывается, мама ее «согрешила» с французом из Парижа, учившимся в консерватории. У нее родилась дочь, то есть Оля. А потом французский папа уехал к себе на родину в Париж, а Оля с мамой остались в Москве. Мама вышла замуж и ушла жить к мужу, а комнату свою оставила Оле. Как и фамилию — Филиппова; а отчество оставил папа — его звали Лери, и Оля была «Лериевна». Фамилию отца она не знала, но, если надо, обещала узнать у матери.

Ну и я, чтобы совсем не завраться, рассказал Оле, кто я на самом деле, а для чего Моне было делать меня фотографом — не знаю.

— А чтобы просто соврать, он жить не может без вранья, — сердито проговорила Оля, — в первый же раз наплел мне, что он импотент; пришлось доказывать ему обратное. Всю дорогу врет — я-то ведь позвонила ему на работу и спросила, кем он работает. Узнала также, что он женат и имеет двоих детей. А ты? — вдруг спросила Оля.

— Я — вольный гражданин французской республики! — как зачарованный ответил я.

Эту фразу я с завистью повторял про себя много раз, а услышал ее впервые в Сочи у одного из причалов на пляже. Я отдыхал как-то там с женой, и мы вечерком стояли на этом причале, по-семейному поругиваясь. А рядом стояла уже взрослая, лет сорока еврейская пара и тоже поругивалась на идиш. Она — полная яркая брюнетка, он — седоватый, породистый элегантный хлыщ в прекрасно сидящем на нем сером костюме. Хлыщ не знал, куда девать себя: он то отворачивается от Сары (так я прозвал ее про себя), то отодвигался от нее. Но она упрямо становилась рядом и пилила его, ела поедом. Только и слышалось: «поц», «койфт», «дайне моме» («хвостик», «купи», «твоя мать»).

Когда она довела его уже до белого каления своими «дайне моме», хлыщ гордо выпрямился и хриплым баском спросил ее на идиш: «Дайне моме лози какен мит фломен?» (вольный перевод: «А что, ты сама из панов?», буквально: «А что, твоя мама какает только цветочками?»).

И вдруг к причалу подруливает прогулочный катер-глиссер, хлыщ быстро сбегает вниз, запрыгивает в него, и оттуда громко кричит своей Саре:

— Мадам Люнгарс! Вы, наверное, забыли, что я — вольный гражданин французской республики! — катер газанул и тут же скрылся из виду, увозя машущего рукой хлыща в прекрасную даль, подальше от назойливой Сары…

Я так позавидовал этому хлыщу — неужели я так никогда и не смогу произнести эту гордую фразу — «я вольный гражданин французской республики!» И вот я в первый раз громко и гордо произнес ее…

Мы выпили еще. Оля закурила. Вдруг она решительно затушила сигарету о тарелку и подошла ко мне. Сидя на стуле, я был лишь немногим ниже Оли. Она обняла меня за шею и стала чувственно целовать, мягко затягивая мои губы в свои. Вот этого-то я и не ожидал! Я пытался встать, но Оля силой усаживала меня снова.

Наконец, мне удалось встать, но Оля, обняв меня за спину, притянула к себе, и поволокла, да, да — поволокла к алькову. Эта почти невесомая школьница-дюймовочка волокла мастера спорта по штанге «у койку».

— Оля, — наконец не выдержал я, — а как же Моня? Что мы ему-то скажем?

— А мы ему ничего говорить не будем, не обязаны! — Оля настойчиво с каким-то нечеловеческим упорством продолжала тащить меня, и когда я уперся сильнее, укоризненно посмотрела на меня снизу своими голубыми озерами и прошептала:

— Теперь ты еще скажешь, что и ты тоже импотент!

— Ну, уж нет, — подумал я, — этого ты от меня не дождешься! — и дал увести себя в альков.

Оля оказалась не по росту страстной — Моня был прав. У нее не было ни начала, ни середины, процесса, у нее всю дорогу был один конец. И никакого контроля за поведением в постели: свою ладонь я постоянно прижимал к ее губам, иначе бабка-«коммунистка» давно была бы рядом и замучила бы нас своими советами. Благо дверь в комнату мы так и не заперли.

Мы спонтанно засыпали, просыпались, вставали, выпивали вина, разбавленного водой, ложились снова, и я опять прижимал ладонь к ее губам. Когда руки были заняты, я зажимал ее губы своими и не позволял ей беспокоить соседей.