Александр Никонов - Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики

— Чем-то на меня похож! — осторожно спровоцировал я на откровенность удачливого фотографа.

— Скажете тоже, Нурбей Владимирович — это же зверь дикий, а вы — наш уважаемый профессор! — широко улыбаясь, разубеждал меня земляк Канта.

— И то — правда! — вздохнув, согласился я.

Как-то, зайдя в комнату, где сидел Моня в ИМАШе, я не узнал помещения. Огромная комната была уставлена музыкальными инструментами, но не всеми, а только медными духовыми. Саксофонов, правда, не было, а валторны, трубы, тромбоны, и даже бас-геликон присутствовали. И были еще литавры — этакие латунные тарелки с ножным приводом. Нажмешь на педаль, верхняя тарелка понимается, отпустишь ее — опустится с торжественным звуком.

Объяснялось это скопление музыкальных инструментов институтской самодеятельности ремонтом какого-то склада. И перенесли инструменты туда, где имелось свободное место. Моня и я дули во все эти музыкальные трубы, но либо вообще не могли извлечь ничего, кроме хрипа, либо извлекались такие ужасные звуки, что становилось страшно за наш готический ИМАШ. Казалось, что от этих диких, первобытных звуков он может рухнуть, как некогда Иерихон.

Но вскоре инструменты унесли, но не все. Литавры-то Моня припрятал, и они навечно остались в лаборатории. А на мой вопрос — для чего Моне эти литавры, он, хитро прищурившись, ответил:

— А когда ты придешь или позвонишь и скажешь, что тебя утвердили доктором, я подойду сюда и ударю в литавры!

Долго ли, коротко ли, но наступил день, когда я, по обыкновению, приехав в Москву, позвонил инспектору ВАК, назвал фамилию и поинтересовался, как мои дела.

— Вас утвердили! — неинтересным голосом ответил инспектор.

— Не может быть! — тут же парировал я, не веря своему счастью.

— Почему же? — уже заинтересовано спросил инспектор.

— Да нет, может и утвердили, конечно, но мне хотелось бы получить об этом справку с печатью! — во мне проснулся бюрократ.

— А мы вам вышлем на домашний адрес через недельку-две! — успокоил меня инспектор.

— А нельзя ли сейчас получить такую справку от вас? — настаивал я.

— Хорошо, принесите открытку с заполненным вашим адресом и фамилией, я отмечу утверждение и поставлю печать! — уже раздражаясь, проговорил инспектор.

Я так и сделал. Инспектор, качая головой, унес открытку куда-то, и вскоре появился, неся ее обратно. На белой официальной открытке стояла прямоугольная печать: «Утверждено» и дата, проставленная ручкой. А в стороне

— подпись и круглая печать: «Высшая аттестационная комиссия СССР».

Тут же была найдена двухкопеечная монета, и я по автомату звоню Моне в ИМАШ.

— Моня, литавры еще стоят у тебя?

— А что? — совсем по-карайларски переспросил Моня.

— А то, что подойди и ударь в них! — приказал я, — с тобой, жалким кандидатом, говорит утвержденный доктор наук!

В трубке молчание, а затем — торжественный звук литавр.

Я-то ожидал, что Красин, став председателем секции, если не «завалит» мою диссертацию совсем, то промурыжит ее годы. Но, как мне рассказал всезнающий Буся, Красина «завалили» самого, как я того ему и пожелал. Но ведь Бусю, Генбома и других знакомых «заваливали» в ВАКе и без «помощи» Красина. Кому же я обязан тем, что меня утвердили так быстро?

В первую очередь моему «заклятому другу» — Илларионову. Когда в комиссию ВАК пришли целые тома стенограмм выступлений почти всех членов Совета, и бессмысленное, но злобное «блекотанье» Илларионова, там обосновано решили, что работу достаточно подробно и пристально рассмотрел сам Совет, и нечего повторять его функции. Бусю, кстати, «завалили» как раз потому, что у него не было ни одного выступления в прениях. Работу его Совет принял «на ура».

И еще была одна причина, о которой я узнал позже, на записи очередной передачи «Это вы можете!».

Обсуждалась автомобильная тематика. Мое внимание привлек высокий худой старик с невероятно презрительным выражением лица, одетый в засаленную куртку и необыкновенной формы картуз. Странный старик интересовался всеми представленными автомобилями, заглядывая во все щели и пробуя машины почти, что на вкус. Презрительное выражение на его лице при этом все усиливалось.

Неожиданно я оказался в одной группе с этим стариком. Разговор зашел о кузовах — двух и четырехдверных, и я почему-то решил рассказать незнакомому старику известную в автомобильных кругах байку о том, как «Москвичи» стали четырехдверными. Вроде бы, первая модель была двухдверная, и когда ее показывали Сталину, он сел рядом с водителем, а сзади разместился главный конструктор завода. Машина сделала несколько кругов по заводскому двору, потом остановилась. Сталин сидел молча и не выходил. Главный конструктор подождал немного и говорит: «Товарищ Сталин, мне выйти нужно!». А тот отвечает: «Вам нужно, вы и выходите». А ведь выйти он не может без того, чтобы Сталин вышел сам и пропустил его. А тот выходить не хочет. Вот после этого и стали «Москвичи» делать четырехдверными.