Тамара Катаева: Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

На дарственных даты: Масленица, Спас, Вербная суббота и пр. (См. Поливанов К. М. Дарственные надписи — литературное наследство.)

Натали Саррот из оснеженной Москвы в предвесенний Париж после 100 дней больниц. Ахм<���атова>. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 610.) В Комарове прозрачная весна, а в Москве уже пышное лето… Знать природу, описывать погоду — в глазах Ахматовой качества невысокие и уж от чистого сердца таким заниматься не станешь. Она обращается к метеорологическим эпитетам в случаях крайнего политеса. Когда нужно совершить некое сотрясение воздуха или наполнение приличной бумажной площади. Может, она даже считает, что делает это похоже на английские разговоры о погоде. Есть пародия на Евтушенко: Идут белые снеги, а по-русски — снега. Есть слово «заснеженный». Слова «оснеженный» нет, но для каких-то, маловероятно, чтобы внятных Анне Ахматовой, тонкостей его можно составить. Впрочем, оно есть в ее стихотворении: Оттого и оснеженная/ Даль за окнами тепла. Но самой употреблять свое слово спустя пятьдесят лет — чтобы все припоминали, не затеряли, — все равно не очень красиво. Был бы шикарный жест, если б незабвенный эпитет вынул из перевязанной коробки кто-то, кто пришел с подарком ей. Хотя Ахматова так серьезно относилась к своему творчеству и так все ценила, что могла и не заметить il faut pas.

Может, это есть какая-то форма заискивающей вежливости: произвести впечатление вычурностью инскрипта, показать, что потрудились, постарались.

Двадцатисемилетняя Ахматова дарит двадцативосьмилетней Саломее Андрониковой, княгине, она была признана самой интересной женщиной нашего круга. Была нашей мадам Рекамье… В надежде на дружбу. Через год — Моему прекрасному другу <���…> с любовью и глубокой благодарностью (Тэффи. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 505).

Ахматова раздраженно иронизировала над пастернаковским посвящением: Родной волшебнице, вслед написала назидательно одергивающее (поздравление ко дню рождения): В день… разрешите… — столь же бредовое в своей суконности, как бред, который написал он. А его выбор — это всего лишь учтивая благодарность за ее лживое Борису Пастернаку, чьи стихи мне кажутся волшебными. Но ей поводы специальные не нужны — достаточно факта его существования. Ее, говорят, спросили: вы, значит, любите его стихи? (Это было известно, что одного из «четверых», Пастернака, — не любит, другую — ненавидит, давно погибшего и никому не перебегающего дорогу Мандельштама — готова была простить, но желала бы, чтобы книга его стихов никогда не выходила: Он не нужен.) Она подумала и ответила: «Я написала волшебные. Волшебство не любовь. Ему удивляются». (О. Коростелев, С. Федякин. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 488.) Поэзия Пастернака — курьез многоглаголания, фонтан непонятностей.

В архиве несколько таких «уничтоженных» Ахматовой документов. В их числе дарственная надпись Александру Исаевичу Солженицыну. Вероятно, это черновик инскрипта для подаренной книги: «А. Солженицыну / в дни его славы / Ахматова /30 ноября / 1962 / Москва». Документ показывает, что Ахматова тщательно обдумывала не только содержание своих дарственных надписей, но и их оформление. Все, что выходило из-под ее пера, было значимо.

В Солженицыне ее взволновал только феномен его славы. Жил тогда же, видел то же — и прославился на весь мир.

И. А. Бродскому : «От третьего петербургского сфинкса». Портрет одиночный — А. А. Ахматова в позе «сфинкса» во дворе Шереметьевского дома (Фонтанный дом). Фотография сделана летом 1925 года. (Н. Гумилев, А. Ахматова по материалам П. Лукницкого. Стр. 115.) Подарена в середине 60-х. Собственно, это можно сделать и из озорства. Когда озорство, однако, работает только в одном направлении — становится навязчивым продавливанием одной и той же идеи. Бродский до конца жизни сохраняет холодный вид: не понимаю, к чему это — глаза влюбленные твои и пр. Сфинкс — это символ загадки. Разгадайте, Иосиф! Борису Пастернаку загадка предлагается с еще большей настойчивостью — дважды. «От этого садового украшения», «Милому Борису Леонидовичу от этого садового украшения». (Н. Гумилев, А. Ахматова по материалам П. Лукницкого. Стр. 120.)

Н. С. Гумилеву. Коле Аня. «…Оттого, что я люблю тебя, Господи!» На кн.: Ахматова А. Вечер. Стихи. СПб.: Цех поэтов, 1912. (Там же Стр. 116) Крякнул ли Николай Степанович от неловкости за нее или, наоборот, приосанился: сильно, страстно, трагически?