Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло - дневники. 1965–1970

Затем: как бы пестро и порой ошеломляюще не были окрашены животные, ни один из бесчисленных видов не оставлял чувство зрительного дискомфорта. На многие из композиций, например, с синим и зеленым цветом, с «шутовскими красками», не отважился бы ни один художник, ни один модельер; здесь искусство и природа отличаются. Эта безошибочность выражена у насекомых еще отчетливее, чем у так называемых высших животных: «вплоть до крапинки». Нам следует здесь вспомнить о различии в платежеспособности: природа расплачивается наличной монетой и поэтому в состоянии везде и всегда удовлетворить нас. Мы в каждом штрихе узнаем ее почерк. Художник, напротив, выдает вексель; он платит «значащим». В пограничном районе, у самого абсолюта, конечно, царит равенство, потому что природа в итоге тоже указывает на другое, на нечто третье, и даже красота относится только к намекам.

К полудню мы достигли высоты. В одной из гостиниц мы опять поели хваленого риса с карри и потом поехали к саду Парадения, территорию которого подковообразным изгибом омывает главная река Цейлона, Махавели Ганга. Здесь мы вступили на классическую почву: «Королевские Ботанические сады Парадения», наряду с аналогичными садами в Бейтензорге [210]на Яве, пользуются самой широкой и старейшей славой среди тропических насаждений, в которых соединяются научная и садовая служба растительному миру. Благоприятно само местоположение; еще цари Канди имели здесь свои декоративные парки.

К сожалению, едва мы достигли цели, времени оказалось в обрез, тем более что я непременно хотел увидеть еще и «зуб Будды». Поэтому нам пришлось удовольствоваться медленным объездом подковы, время от времени выходя из машины, если нас к тому приглашало дерево, цветущий куст или цветок. В подобных случаях следует ограничиться видом с высоты птичьего полета; детализация завела бы слишком далеко. Припоминаю, у одного из ученых, находившихся здесь на рубеже столетий, я читал, что уже от зрелища мух, роившихся у ствола сваленного дерева, его покинуло мужество. Только для их описания не хватило бы и года.

Большие аллеи образуют главное украшение парков и садов; благодаря им старые деревья, как жемчужины в колье, раскрывают свой высокий потенциал. Вдоль реки тянется двойной ряд талипотовых пальм [211]с растрепанными кронами и стволами, которые, словно медвежьей шкурой, были окутаны омертвелыми листовыми влагалищами. Из старых знакомых я увидел королевскую пальму и ее ближайшую родственницу, пальму оливковую, вдвое превышающую ее по высоте. Мистер Феликс назвал ее cabbage palm [212]. Свернули в аллею, и мне показалось, что мы приближаемся к двум светлым стенам, настолько густо стояли стволы. Недавно, на Тайване, мне очень запомнилась картина кариоты; из-за зазубренной формы листа англичане называют ее «рыбохвостой пальмой». Всегда получаешь большое наслаждение, когда узнаешь новое, меткое название для знакомой вещи, — испытываешь своего рода возрождение, подтверждение того, о чем при первом взгляде догадывался в глубине души.

Королевская пальма едва ли могла носить какое-то другое название; идея королевского достоинства, которую издавна приписывали семейству пальм, реализуется здесь четче всего. Она репрезентирует тип — скромно и в то же время величественно. Это напоминает ранг дорической колонны в архитектуре. Мера воздействует тем сильнее, чем больше отказываются от аксессуаров. Здесь режиссировал неподкупный вкус. Прошло тридцать лет с тех пор, как в Рио я впервые увидел королевскую пальму, и ощущение восторга появлялось с тех пор при каждой новой встрече. Цвет и гладкость древесины привносят сюда чувственную радость. Нежная серость стволов издалека возвещает о пластичной и несокрушимой жизненной силе. Она ластится к солнцу на светлом песчаном пляже, и она же, как на Кубе, отчетливо выступает из зеленых зарослей. Так носится корона; дерево по праву владеет своим названием.

Здесь была резиденция пальм; они стояли по отдельности, группами, могучими аллеями. Опять же другие поднимали свои метелки над девственным лесом по ту сторону реки. Я уже давно хочу приобрести монографию об этих приматах растительного царства и безуспешно ищу двухтомный труд Зеемана. Этот Зееман, тоже мой земляк, крупный натуралист и путешественник, будучи совсем молодым, умер в Никарагуа. Наряду с многотомными фолиантами по ботанике он оставил «Ганноверские обычаи и нравы в их связи с растительным миром». Он видел пальмы во многих жарких странах Востока и Запада; правда, труд его появился во время, оказавшееся неблагоприятным для аллегорического рассмотрения и, вероятно, обманул ожидания. С этой точки зрения меня снова и снова удивляет, что в ту эпоху оказался возможен такой бриллиант, как Фехнер [213]. Чудесный цветок, который расцвел в Арктике, глазничный отросток, который, вероятно, когда-нибудь разветвится. Здесь тоже можно сказать: «главное свершилось внутри» [214]. Во всяком случае, египтяне и вообще народы Ближнего Востока знали о пальмах, как о многих вещах, больше людей сегодняшних. Да и синоптическая сила ослабла. Тщетно искать исследование, какое Риттер посвятил финиковой пальме [215]. Тут раскрывается Восток.