Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-2

Перед тем как выпустить из БУРа «кум» пригласил меня в свой кабинет для собеседования. Он сказал: — «Я должен знать, кого выпускаю и на какое время». У нас в лагере я знал двух-трех заключенных, которых как только наступало лето брали в БУР и держали до глубокого снега. Зимой они работали как и все. «Кум» и говорит: — «Я могу в твоем личном деле сделать такую пометку, что в каком бы ты лагере ни был, тебя летом будут забирать в БУР». Но, видимо, я произвел на него благоприятное впечатление, так что пометку в моем деле он не сделал и до самого освобождения меня больше не трогали.

Прошло около года, и я влип в очередную переделку. В нашем лагере организовали зону усиленного режима (ЗУР). Отделили три барака, изолировали, и собрали в них со всей Воркуты цвет блатного (уголовного) мира: убийцы, воры «в законе», бандиты и т. п. Они выбрали себе главаря с помощником из наиболее авторитетных уголовников. Их на работу не брали. Но однажды в ЗУР приехала какая-то комиссия и уголовники попросили из них создать бригаду. Они дали клятву, что никого не тронут, а план будут выполнять на 150 %.

В ту пору привезли дополнительно четыре погрузочных машины, я научил на них работать десять человек, а сам стал механиком. С бригадой на работу не ходил, так как имел свой пропуск и мог в любое время суток пойти в шахту и выйти из нее. Такова была специфика моей работы.

Однажды по выходе из шахты я зашел к контролеру, чтобы отдать свой жетон, который каждый шахтер брал при спуске в шахту и возвращал при выходе из нее. Это необходимо для учета спустившихся и вышедших из шахты людей. У окошка контролера стоял какой-то худенький мужичишко. Я слегка оттолкнул его, чтобы сдать жетон. Этот мужичок поворачивается и бьет меня по щеке. Я своим кулачищем двинул его по роже так, что он летел метров пять от окошка. Мужичок заорал во всю глотку: — «Нас бьют!» Как из-под земли выскакивают его друзья и все на меня.

По одному знакомому мне в лицо я понял, что это та самая бандитская бригада. А ударил я ихнего «бога» по кличке «Аркашка». Я вырвался и в раздевалку. Их уже собралось человек двадцать. Зажали меня в угол. Передние не могли развернуться, а дальние до меня не доставали. Кто-то успел сообщить моему начальнику Федорову, а его все боялись. Бандиты как услышали, что бежит Федоров, врассыпную. На вопрос: — «В чем дело?» — я сказал Федорову: — «Алексей Никитич, мы свои собаки — подрались и помиримся. Идите наверх. Вам тут делать нечего». Блатнякам это понравилось, но за побои ихнего «бога» я должен был ответить. По воровским законам меня должны были «сактировать», то есть убить.

Я приготовился к обороне. Сделал небольшой штык. Вдруг чего — без боя не сдамся. Но дня через два эта бригада «погорела» на плане 150 %. Вместо одного жетона, подвешиваемого для учета на каждый вагон добытого угля, они стали вешать до десяти штук, на чем и «погорели». Бригаду расформировали, а их всех куда-то отправили. Но я еще с полгода носил с собой штык на случай нападения и не был спокоен за свою судьбу до самого освобождения. У блатарей жестокие законы. Они могли передать другим и те обязаны были рассчитаться со мной.

Так, например, в нашем лагере один заключенный работал нарядчиком. Он выгонял людей на работу и чем-то не угодил или не выполнил требования блатарей. По ходатайству лагерного начальства этого заключенного освободили, и он уехал в Днепропетровск. Блатари туда сообщили своим друзьям, те нарядчика убили, а голову в посылке прислали нашему «куму».

Такая доля ожидала и меня, но, видимо, Богу было угодно и я по сей день жив и здоров. Конечно, если бы знал кто это, на кого я поднял руку, обошел бы его двадцатой дорогой.

Все мы хорошо сознавали, что, пока жив Сталин, нам помилования не будет. И вот, в конце февраля 1953 года сообщили о болезни Сталина. Среди нас были самые разные люди: врачи, военные, дипломаты — да кого только не было. И наши врачи говорили, что если это правда, как сообщили по радио, то больше недели он не проживет. Теперь каждый день все стояли у репродукторов и слушали новости, особенно утренние.

Наступило утро 5 марта 1953 года. Как обычно в это время уже никто не спал. Стоит мертвая тишина. Наконец, диктор медленно произнес:

— Говорит Москва!

Зазвучал гимн, закончился, и… тишина… Потом снова слова диктора:

— Говорит Москва!..

После минутного молчания, опять диктор:

— От советского Информбюро…

— Ура!!! Ура!!! — заорали человек шестьдесят.