Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-4

Коридор пересекал зал с окнами, выходившими как на главную улицу, так и во внутренний двор. Из окон на улицу открывался вид на церковь и школу, в которой обосновались наши товарищи из сотен. В углу зала, направив стволы в коридор, стояло несколько пулеметов. Один — с ощеренным рылом, неизвестной мне системы. Как мне разъяснили, это был пулемет системы Люиса. Наше вооружение было трофейного происхождения.

Одновременно зал исполнял и другую, «карательную», функцию. В угол рядом с пулеметами, любимец юнкеров и сам по-отечески любивший их заместитель начальника училища, полковник А.И. Медынский ставил «под винтовку» на час или два провинившихся в тех или иных проступках юнкеров.

Вообще, полковник Медынский имел обыкновение появляться, когда его совсем не ожидали. Его любимый оборот речи, при распекании попавших в просак юнкеров, был: «Медынский под землю на три аршина видит!»

Стоять с карабином, хотя бы и легким (четырехзарядные французские карабины были на вооружении училища), на плече час или два было совсем не пустяшное дело.

Недели через две после моего поступления в училище попал в переделку и я. Как-то после вечерней поверки и ужина я и Саша Фомин решили заняться в коридоре имитацией штыкового боя без штыков. После нескольких выпадов и мощных ударов стволом по стволу во мне заговорил голос благоразумия, и я предупредил моего «доблестного» противника: «Давай кончать, Саша, а то ведь можем сбить мушки». И в этот самый миг над моим плечом прогремел знакомый грозный голос: «Прекратить безобразие!»

Мы застыли «смирно» перед полковником Медынским. Не входя в распекание, он посмотрел на меня и коротко бросил: «Два часа под винтовку!» На Сашу он не обратил внимания. Круто повернулся и ушел.

Наказание все же миновало меня. В нашу комнату заглянул хорунжий, курсовой офицер полубатареи (фамилию его я не запомнил). В Красной Армии он был лейтенантом. До перевода в училище служил в 1-м конном полку Казачьего Стана. Лукаво ухмыльнувшись и подмигнув, сообщил: «Полковник Медынский распорядился: «Скажите этому авиатору, что под винтовкой он может не стоять». Слава Богу, пронесло!

Но будущее, даже самое близкое, большей частью скрыто от нас, и в этот первый день моего юнкерского бытия меня ожидали иные значительные открытия. Первым делом меня определили в комнату, в которой обосновались три юнкера-артиллериста: донцы Вячеслав Пилипенко и Саша Фомин, и астраханец Баранников, сын того самого казака, который привез меня в Виллу Сантину.

Как и в немецких казармах, в комнате были поставлены двухъярусные кровати (как всегда, мне достался верхний этаж). Правда, в отличие от солидных крепко сколоченных деревянных немецких кроватей, итальянские кровати представляли собой свинченные металлические рамы с парусиной, натянутой между продольными полыми балками. На парусину были положены неуклюжие тонкие матрацы. Но когда человек молод, он обращает меньше внимания на неудобства.

Обосновавшись на новом месте, я представился остальным юнкерам полубатареи и был принят в товарищество. На моей первой вечерней поверке я уже стоял правофланговым нашего взвода, оттеснив на второе место Сашу Фомина, во дворе школы вместе с юнкерами 1 — й и 2-й сотни и инженерного взвода. На крайне правом фланге — духовой оркестр училища.

Звучат слова команды. Командиры сотен, полубатареи и инженерного взвода отдают рапорта начальнику училища. Генерал Соломахин в той же черной черкеске, в которой я впервые увидел его в Берлине. Но теперь на ней русские генеральские погоны. Рядом с ним стройный и подтянутый полковник Медынский в русской гимнастерке. На голове фуражка защитного цвета с темным околышем и офицерской кокардой. На плечах золотые погоны офицера-артиллериста. При шашке.

Вдруг до меня доносится неслыханная мною доселе команда: «На молитву шапки долой!» 300 обнаженных и склоненных голов. Офицеры и юнкера дружно произносят слова молитвы — «Отче наш! Иже еси на небесех…» Мне немного не по себе. Хотя я и считаю себя верующим, я не знаю ее слов. И так же неожиданно и в лад с молитвой с колокольни, стоящей рядом итальянской католической церкви, раздаются мерные удары колокола, отбивающие время. Мною овладевает непередаваемое словами чувство… Молитва кончилась. И опять команда: «Накройсь! Смирно! Господа офицеры! Гимн!» И вслед за молитвой в предвечернее, декабрьское, голубое небо возносится рвущая за собой душу мелодия войскового гимна.