Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-4

Партизаны, видимо, не были заинтересованы в нашем эшелоне, и примерно через час поезд остановился на станции Карниа, на которой нам полагалось сходить. Мы вышли на площадь перед станцией. На ней ни души, кроме человека в папахе и заношенной солдатской куртке. Он подошел к нам, обнял меня и произнес с кавказским акцентом: «Здравствуй, брат-казак!»

Он оказался из числа горцев, которые, подобно казакам, оставили в 1943 г. родные места и в 1944 г. временно осели в Северной Италии. Им был предоставлен пограничный район, который они охраняли от нападений партизан. Возглавлял их генерал Султан Клыч Гирей. Не ручаюсь за достоверность, но, по рассказам юнкеров, самые красивые женщины и самые породистые лошади были у кавказцев.

Горец показал нам поезд местного сообщения, на котором к полудню 24 декабря 1944 г. мы, наконец, достигли цели нашего путешествия — города Толмеццо, «столицы» Казачьего Стана.

Штаб Походного Атамана расположился в большом доме светлого цвета. Верхний этаж его был украшен балконами. Мы разошлись по штабным отделениям оформлять наши назначения, и больше никого из моих спутников, за исключением есаула Кантемира, я не встречал.

Встретил я его летом 1945 г., месяца полтора после выдачи казаков в лагере Пеггетц, превращенном в лагерь Ди-Пи. Кантемир, очевидно, не ожидавший меня встретить, рассказал мне совершенно нелепую историю, как в Будапеште он обратился к коменданту города (это после выдачи англичанами большевикам возглавляемой им школы диверсантов! Организация этой школы и составляла содержание проекта, о котором он хлопотал в Берлине в штабе генерала Шкуро) с просьбой выписать ему пропуск в г. Иннсбрук. В Венгрии названия многих городов кончаются на «брук». Комендант, не имея понятия о существовании австрийского Иннсбрука, пропуск ему, ничтоже сумняшеся, выдал, и Кантемир перебрался во Французскую зону Австрии. Теперь он приехал в Лиенц вербовать избежавших репатриации казаков во Французский Иностранный Легион. На самом деле, как меня осведомили казаки, он раздавал им советские газеты и вел советскую пропаганду. Видимо, почуяв, что казаки решили положить конец его «патриотической» деятельности, Кантемир бежал в американскую зону, в г. Зальцбург. В качестве казачьего офицера он втерся там в доверие администрации 2-го Украинского лагеря. В декабре 1945 г. я опять нарвался на него (чего не выделывает «его величество случай»?), когда во дворе здания лагеря (бывшей австрийской казармы) он левой рукой колол дрова. Кисть правой руки у него была оторвана взрывом гранаты во время полевых занятий со своей школой в Италии. Увидев меня, он в тот же день бесследно исчез. В пятидесятых годах в «Общеказачьем журнале», издаваемом Елатонцевым в Нью-Йорке, Кантемир поместил объявление о своем намерении опубликовать книгу по истории антисоветских разведшкол во время войны. Он просил преподавателей и курсантов этих школ присылать на адрес в Мюнхене (адресатом был назван его напарник в Берлине) свои воспоминания и фотографии. Я не знаю, что получилось из этой затеи. Для всякого здравомыслящего человека, жившего в обстановке того времени, от этого объявления на версту несло провокацией. Впрочем, это объявление он мог поместить в журнале и с ведома западных спецслужб. Кто знает? После этого я о Кантемире ничего не слыхал.

24 декабря 1944 г. в штабе походного атамана я получил указание отправиться в распоряжение Юнкерского Училища в Виллу Сантину, в нескольких километрах на юг от Толмеццо. Мне повезло. Туда возвращался с подводой казак, который мог взять меня с собой. Я должен был подождать, пока он не закончит свои дела.

Ожидание мне было очень на руку, т. к. в Толмеццо меня ожидал радостный сюрприз. В штабе я узнал, что терско-ставропольская станица переселилась из Жемоны в горное село почти рядом с Толмеццо. Из штаба позвонили атаману станицы, и вскоре я обнял маму в вестибюле штаба. Полтора года мы не видели друг друга. Мама изменилась за это время: похудела, больше морщин и складок на лице, возросло число серебряных нитей на голове. Очевидно, переменился и я. Мама окинула меня внимательным взглядом матери и врача и с тревогой в голосе воскликнула: «Юра, ты болен!»

Ее слова не тронули меня. С легким упреком я возразил: «Мама, сколько людей потеряли головы, а ты толкуешь о болезни».

Мой ответ понравился донскому сотнику, стоявшему неподалеку и, видимо, прислушивавшемуся к нашему разговору. Он поддержал меня: «Правильно говорит казак. Молодец! Такому и надо в юнкера!»