Фаина Оржеховская: Шопен

Этого я не боюсь. Бог с ней! И я виноват во многом! Но о Шопене она будет писать мстительно и злорадно. Она не простит ему его всегдашнего равнодушия к ней. Непостижимое женское тщеславие, – а Мари всегда была тщеславнее всех женщин на свете!

…Графиня д'Агу уже не была в то время подругой Листа. Они разошлись по обоюдному согласию, но не вполне мирно. Теперь в его жизни появилась другая женщина, [32]значительно уступающая графине д'Агу в красоте и литературных способностях, но более умная и сильная духом. Не во всем ее влияние было благотворно. Но замысел Листа написать книгу о великом умершем друге ей понравился. Полячка по рождению, она завела переписку со своими соотечественниками, которые хорошо помнили Шопена.

– …Теперь-то я могу написать эту книгу. Время позволяет мне. Когда два года тому назад я выступал в русском городе Елисаветграде, никто не подозревал, что это мой последний концерт. Как удивились те, кто пришли поздравить меня «с выдающимся успехом» и вдруг узнали о моем намерении! «Как! В тридцать шесть лет! Но ведь это безумие! Вы переутомлены, дорогой, вашей огромной славой! Хороший врач все поправит!» Чудаки! Им неизвестно, как я мечтал об этом дне!

Давно мечтал. Только не мог осуществить это раньше. Давно говорил себе, что рано или поздно – и лучше рано, чем поздно, – я должен ограничить, если не совсем прекратить, мои концертные выступления. Я забывал о себе, о своей художественной миссии, забывал, что я композитор! И разве мои выступления в пользу несчастных земляков и ради памятника Бетховену и восстановления Кельнского собора – разве это не были попытки успокоить мою совесть? Но тогда я еще не обеспечил детей, не высказал всего… Теперь я могу. Буду играть только для тех, кто меня любит. «Земную жизнь прошел до половины…». [33]Пора подумать о душе.

Собственно, план книги готов. Личность Шопена. Виртуозность Шопена. Его детство и юность. Народная польская музыка. Отдельно о полонезах и мазурках. Может быть, две отдельные главы. О Лукреции – обязательно. Нет, лучше назову ее Лелией: ведь она была хорошей, любящей, когда ее встретил Шопен, а Лукреция – злая женщина! Расскажу о том, чем обогатил музыку Шопен. Слава богу, могу рассказать об этом. Опишу собственные впечатления от его музыки, мое удивление, мой неподдельный восторг. Расскажу о нем как о человеке, о чистом, прекрасном человеке. Ибо он и был таким. Как это радостно – писать о хороших людях!..

«Шопен, нежный гений гармонии…» Теперь можно приступить к работе на основании тех фактов, которыми я располагаю. Письма, документы, отзывы, дневники. Я не имею права доверять только себе: я очень любил его, а это, говорят, мешает верному суждению. Но… тогда что же помогает верному суждению? Неприязнь, равнодушие, ненависть?

Да, факты, факты… Бог их знает. Мне почему-то вспоминаются слова Бальзака: «Глупо, как факт»! Порой самые достоверные факты оставляют нас в недоумении. Когда берешь всю человеческую жизнь в целом, очень трудно иногда установить истину…

…Нет, в самом деле! Я читал биографию Баха, составленную добросовестным ученым, Николаем Форкелем. Видно, что он не жалел сил, расспрашивал потомков, не оставлял без внимания ни одного письменного свидетельства. Он любил Баха, иначе зачем же предпринимать столь гигантский труд? Но он не доверял этой любви (как я теперь не доверяю!). Ему нужны были факты. И вот он приводит отрывок из письма, в достоверности которого не приходится сомневаться.

Бах жалуется на хорошую погоду, которая, против обыкновения, установилась в Лейпциге ранней весной. Солнце светит, воздух чист, и это не нравится Баху, так как при подобной погоде жители города н е заболевают гнилой весенней горячкой. Отсюда неприятное следствие: мало похорон, и нет работы для музыканта, зарабатывающего на проводах покойников. Но подумайте, господин Форкель: мог ли подобную античеловеческую мысль высказать тот, кто написал «Страсти по Матфею»? Разумеется, не мог, ибо в противном случае правы те нечестивцы, которые говорят, что музыка ничего не выражает! Не мог, потому что «Страсти», как и вся музыка Баха, – это воплощение высокой человечности и благородного разума! Надеюсь, вы не станете это отрицать? Тогда скажите, сударь: что следует считать более достоверным фактом – отрывок ли письма, приведенный вами, или произведение искусства, которое потрясает наши души?

Форкель разводит руками и бубнит:

– Однако письмо было написано!

Гм! Я дорого дал бы, чтобы достать это письмо и прочитать его целиком. Я не сомневаюсь, что те убийственные слова имеют иронический смысл. Я просто уверен в этом, господин Форкель! Но – увы!