Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

И вот наступил вечер 26 октября 1913 года. Публика ломилась в зал, было продано более семисот билетов. Все до единого места были заняты, пришлось внести еще стулья. Появление щеголей-пажей было встречено удивленными аплодисментами. Во фраке, с дирижерской палочкой в руках я вышел на сцену. Зал хлопал. Я остановил его жестом, поклонился и начал громко, неторопливо, церемонно: «Ваша епископская милость…»

Внезапный шелест изумления пробежал по залу.

Я поклонился высокому клирику в первом ряду, которого поместили в мягкое кресло с подлокотниками, и повторил: «Ваша епископская милость, дамы и господа…» И рассказал о том, что мы собираемся представить. Смазливые пажи, сидя на лесенке, знай себе грызли шоколад, забыв о стиле, и ухмылялись в мою сторону. Я погрозил им кулаком. Все рассмеялись. Того-то мне было и надо.

Быстро за кулисы. Нырнуть в костюм смерти. Нанести грим, пока длятся двадцать минут «Лекаря поневоле» Лопе де Веги. Публика вела себя самым благодарным образом.

Антракт. Оживленные разговоры в зале. И затем изюминка вечера, немецкая премьера драмы Кальдерона «Пир Валтасара» в переводе Эйхендорфа, слегка отредактированной мною с применением перевода Людвига Браунфельса. Действия в пьесе немного, это скорее поэтическая декламация испанского духа, полная темперамента и патетики. Пажи внесли на сцену стол и стулья. Эта непривычная драма экстаза длится около часа.

Все это время — мертвая тишина в зале. Потом буря аплодисментов. Актеры знали, как им надо выходить на поклоны. Я поторопился за кулисы, чтобы удалить грим и нырнуть во фрак. Тем временем началась развеселая третья пьеса.

Мне вручили огромный венок с лентой в цветах Ватикана. Актеры мои плакали от возбуждения. А зрители были трогательны в своем восхищении: разочарованным в этот вечер не ушел никто.

Епископ удалился перед заключительными овациями, передав мне, однако, свои восторги и просьбу посетить его на будущей неделе.

Мне пришлось пожимать бесчисленные руки. Директор рижского Немецкого театра вырос передо мной и прокаркал на прусский манер:

Бр-р-раво, маэстр-р-ро! Не желаете ли поставить у нас что-либо подобное?

Я был в смятении, но прежде чем успел ляпнуть что-нибудь несуразное, как вмешалась княгиня:

Премного благодарны, господин директор, за честь, которую вы нам оказываете, но дело в том, что у господина фон Понтера в ближайшие месяцы уже накопилось так много дел, что он, к сожалению, не сумеет воспользоваться вашим предложением.

Тут уж настала очередь опешить директору театра, и он, щелкнув каблуками, только и смог, что пробормотать:

Покорнейше благодарен, ваша светлость… Покорнейше благодарен.

Был еще веселый вечер с танцами, который, однако, я довольно скоро покинул. Наутро я проснулся знаменитым: так это, кажется, называется. Все газеты — три немецкие, одна русская, одна латышская — поместили пространные, не меньше четырех колонок, статьи с довольно точным, местами, анализом и почти захлебывающимися похвалами.

Кроме того, я получил кучу писем; среди них и целых четыре письма с признаниями в любви; два — с первого взгляда (с бухты-барахты); одно — от смазливого пажа, одно — от нашей актрисы.

Чтобы нанести визит епископу, я должен был поехать в Дюнабург, где я когда-то провел много часов на вокзале. Оттуда пришлось еще довольно долго ехать в карете графа Платера-Сибурга по унылой, ровной равнине. Обширное поместье находилось, по-моему, уже на территории Литвы; ведь наше дворянство было евангелическим, в Литве же господствовала католическая церковь.

Епископ Эдуард фон дер Ропп, коему наверняка было лет на тридцать больше, чем мне, принял меня приветливо, но с той простотой, какой я никак не ожидал от носителя столь высокого сана. Он был среднего роста, держался очень прямо. Волосы его уже побелели, большие голубые глаза смотрели по-доброму. Тонкие губы изящного рта могли быть вполне ироничными. Руки у него были маленькие и особенно ухоженные.

Мы сразу заговорили о театре. Он поздравил меня с удачным исполнением роли, которую я взял себе: смерть в моем исполнении была весьма убедительна. Рижский директор театра хотел бы меня ангажировать.

— Я знаю, вы не примите его предложение, но все-таки оно очень лестно.

Он взглянул на меня, как мне показалось, испытующе. Я лишь пожал плечами. Он удовлетворенно кивнул.

Потом он признался, что поначалу был даже немного растерян, настолько все для него было ново — никакого занавеса, непосредственное общение с залом с лесенки, пажи, ковер вместо задника. Но потом он сообразил, что все это не недочеты, а рассчитано на эффект. И тогда до него дошло, что театр может существовать не только в традиционных формах, как ящик с окошком, и что этот новый театр вполне может развиваться по-своему.