Олег Битов - Кинофестиваль длиною в год. Отчет о затянувшейся командировке

Представляет ли информация, которой я волею судеб располагаю, ценность для Родины? Двух мнений быть не может. То есть обманываться тоже ни к чему: каких-то принципиальных америк я, наверное, не открою. Специалисты, надо полагать, думают обо всем этом и догадываются о многом. Но догадываться — это одно, а узнать с подробностями, получить в распоряжение серьезный объем информации из первых рук — совсем другое. Разница такая, что и пояснять незачем.

В чем же я тогда сомневаюсь? Что заставляет без конца перебирать все те же, наизусть выученные компоненты решения, вновь и вновь обосновывать его для себя?

И выходило — если назвать вещи своими именами, — что причина терзаний кроется в прошлом. Не в настоящем, которого не изменить, и не в будущем, до которого еще тянуться и тянуться, а в давнем прошлом. В тридцатых, послевоенных сороковых и в начале пятидесятых. Выходило, что я хочу, в сущности, того самого, к чему меня приучили сызмальства: снять с себя бремя единоличной ответственности, чтобы кто-нибудь мудрый принял ее на себя или по меньшей мере разделил. Помощь не помощь, а все не так страшно…

Приношу извинения за цитату из самого себя. В этой же книге я уже задавал себе вопрос: как устроена память? Отчего в данный момент вспоминается именно то, а не это? И выстроил рассуждение, что память устроена очень правильно и если своевольничает, то не без причины. Значит, она подсказывает прецедент, параллель, точку отсчета, выход из положения, казалось бы, безвыходного. Безвыходных-то положений, если разобраться, нет в природе, а уж какой выход вам приглянется, зависит от того, что подскажет вам память…

В Лондоне память отослала меня к сорок первому, в Вашингтоне — к пятьдесят третьему. И даже не к году, а к строго определенному дню. Почему Совпадение дат, разумеется, особой роли не играет. При чем тут однокурсник, которого давно нет в живых? Я долго не понимал, а когда понял — разозлился. На себя. При том, непонятливая ты голова, что тот давний разговор мог бы сегодня продолжиться еще основательнее и резче.

— Ну что, — сказал бы он, — опять ищешь, на кого бы, на что бы опереться? Без ценного указания ни шагу? А собственной совести, уверенности в своей правоте тебе мало?

— Мало, — признался бы я, не пытаясь лукавить: с призраками не лукавят. — Ведь свидетелей нет, не тебя же звать в свидетели! Кто подтвердит, что я думал так, а не иначе? Допустим даже, мне удастся вырваться и вернуться, хоть это тоже пока не факт. А что дальше? Помнишь, как относились к вернувшимся из плена в студенческие наши времена? Кто поручится, что мне не уготована такая же участь?

— Сколько лет, ты говоришь, прошло? Тридцать? И ничто не изменилось? Не поверю.

— Изменилось, конечно. Человек вышел в космос, понастроил ядерных подлодок и межконтинентальных ракет. Теперь мы можем уничтожить друг друга и вообще всю жизнь на Земле за каких-то полчаса. Можем и издеваться над себе подобными так, как самому гестапо не снилось.

— Иными словами, госпожа наука предъявляет миру не только свою обольстительную внешность, но и изнанку. В этом нет ничего нового. А общественное сознание отстает, не поспевает за двуликими дарами прогресса, и это тоже не новость. Стереотипы мышления складывались десятилетиями, а иные — веками.

— Но ты же выступал против стереотипов!

— Выступал и выступаю. Это ты боишься стереотипов, а не я. Мне бояться, сам понимаешь, нечего.

— Что же ты мне посоветуешь?

— Действуй и не причитай. «Кто подтвердит» да «кто поручится» — слушать противно. Поручится твоя совесть, подтвердит твое перо. И даже если не доберешься до цели, не хватит сил, подстережет какая-нибудь новая злая случайность, — ничего не поделаешь, в бою выживают не все, — в предсмертный миг будешь вправе сказать себе: я сделал все, что мог, и немножко больше.

— Если б это был открытый бой! А то приходится отступать, изворачиваться, ломать комедию…

— Военную хитрость признавали во все времена. И есть еще такое понятие, правовое и нравственное, как крайняя необходимость. Хоть я вместе с тобой учился на филологическом, а не на юридическом факультете, смею тебя заверить, что твои поступки нужно рассматривать так и только так.

— Хорошо, допустим, я выдержу все это, вырвусь и вернусь. Выслушает ли меня Родина, вникнет ли, не окажется ли несправедливой?

— Ты сначала вырвись. А кроме того, в бою не оборачиваются. Да, несправедливости было много. Что ж, по-твоему, вернувшимся из плена и несправедливо наказанным следовало не возвращаться? Записаться в перемещенные лица и мыкаться по чужбинам? Хочешь такой судьбы — валяй, от тебя здесь только того и ждут. Но меня больше не зови, не откликнусь.