Руслан Киреев - Пятьдесят лет в раю

А книгу начал 14 марта, в день рождения Ксюши. Через год, меньше чем через год, 16 января 2006-го мы проводили ее с мужем в Лос-Анджелес. С мужем и с их пока еще не рожденной дочерью, моей внучкой. Второй внучкой…

До ее появления на свет в калифорнийском госпитале оставалось три месяца, и за эти три месяца мы с женой стали специалистами по беременности. Обложившись энциклопедиями, медицинскими справочниками и пособиями для будущих родителей, часами висели на телефоне, благо связь с Америкой нынче дешевле, нежели с подмосковной Электросталью. Надо только знать, какую покупать карточку… Сперва – специалистами по беременности, потом, само собой, по грудному вскармливанию, по детским болезням, по переводу фунтов и унций в привычные нам граммы: в Америке детей взвешивают на весах с английской системой мер.

Начал книгу в день рождения дочери, закончиваю в день рождения внучки: Софье Романовне исполнился год. А за некоторое время до этого, 17 февраля 2007-го (вот и добрались мы до пятидесятого года моего пребывания в раю), в субботу, президент Путин принимал в Кремле группу молодых писателей. Среди них были и авторы «Нового мира», в том числе живущий в Уфе Игорь Савельев. Накануне он зашел в редакцию, проникновенно, с открытой, почти детской улыбкой поблагодарил за повесть, которую мы только что напечатали – в январском номере.

Это его вторая публикация в нашем журнале. Первая – «Бледный город» – появилась в 2004-м, когда автор был еще студентом. Обе повести редактировал я, получив от автора «добро» на то, чтобы не согласовывать с ним правку. «Я доверяю вам, Руслан Тимофеевич». Доверием этим, мне кажется, я не злоупотребил.

Мы выпили в редакции чаю, я спросил, как идет работа над новой вещью и что привело его в Москву. «Да так, – ответил он со своей милой улыбкой. – Личные дела». А на другой день я увидел по телевизору, как он – с той же очаровательной улыбкой – толкует президенту о проблемах молодой литературы. Ради этой встречи, стало быть, и вызвали из Уфы – какие уж тут личные дела! Но, как ни «доверяю вам, Руслан Тимофеевич», на всякий случай язычок придержу.

Так нынче входят в рай… Но пусть лучше они, молодые и дерзкие, улыбчивые и хмурые, стеснительные и напористые, расскажут об этом сами. У них свой язык, нам недоступный (не всегда доступный), и потому спорить или соглашаться они будут друг с другом, но никак не с нами. Мы им неинтересны. Спокойно глядят поверх наших голов, не удостаивая нас даже враждою. Вот я и говорю: придет час, и они расскажут обо всем сами. Что же касается меня, то я как литератор уже отжил.

Последние пять слов – я выделил их курсивом – принадлежат не мне. Они принадлежат писателю, который неоднократно упоминался на этих страницах. Именно упоминался – мне кажется, этого недостаточно. Мне кажется, надо обязательно дать его крупным планом. Не всего его, разумеется, ибо человек этот необъятен, а хотя бы эпизод из его жизни. Последний его триумф, например. Самый последний. Предсмертный. В котором, быть может, вся эта необыкновенная жизнь чудесным и трагическим образом отразилась.

Когда 12 октября 1903 года он закончил «Вишневый сад», жить ему оставалось двести шестьдесят дней. Точного срока он, разумеется, не знает, но знает, вернее, чувствует другое. Именно тогда вышли из-под его пера адресованные жене слова: «Я как литератор уже отжил».

Единственное, на что хватает сил, – это письма. Их он пишет практически ежедневно, нередко по два в день, и в них коротко, мимоходом, сообщает о своем здоровье, которое, судя по этим письмам, постоянно улучшается. Правда, окружающие не замечают этого.

Сохранился карандашный, сделанный в один присест портрет Чехова, относящийся к этому как раз периоду, – на нем изображен больной, безмерно усталый, обреченный человек.

Автор портрета – Николай Захарович Панов, которому, по странному совпадению, судьба отвела такой же жизненный срок, как и Чехову. Вернувшись после сеанса домой, Панов сел и записал по горячим следам свои впечатления.

«Вся поза, наклон головы, осторожные движения исхудалых рук – все говорит о том, что человек прислушивается к себе, к своим мыслям и к тому… к чему здоровый не прислушивается, – к какой-то новой работе внутри, новой, подозрительной жизни, отвлекающей внимание от привычной мысли».

Панов был нечастым гостем в ялтинском доме Чехова, не очень хорошо знал хозяина, который казался ему, едва перешагнувшему тридцатилетний рубеж, глубоким стариком, но обладал, несомненно, цепким взглядом, причем взгляд этот был направлен не только на того, чей портрет он писал, но и на окружающих. «У всех одна мысль, и все прячут ее в его присутствии, гонят как можно дальше. Все знают, и все молчат об этом важном, и говорят обо всем другом – случайном и неважном. Говорят громко и весело, а на лицах – страх и беспокойство. Оставаясь одни, говорят шепотом и взаимно верят и надеются, утешая друг друга».