Василий Бетаки - Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)

Не услышал я отказа и от собственной тётки…

Когда на воскресенье меня отпускали к бабушке, я обычно ночевал в комнате у тетки Муры. Она была чуть старше моего отца, и ей было тогда лет 56-57…

Она была даже не очень толстая. Но вот. Где только она лифчики такие гигантские добывала! Я давно не раз их разглядывал на спинке стула… А запах от них.

И вот однажды, когда она, раздеваясь, осталась в трусах и лифе, и произнесла своё обычное «отвернись», я вдруг буркнул «неее!» и на неё уставился. После «инициации» с Ниной прошло уже больше месяца, да и с девочками всё началось дней десять тому назад, так что за этот срок я здорово обнаглел. И любопытство грызло: а как ведёт себя не девчонка, а почти старая баба? Ну так вот я и буркнул «нее-е».

«Отвернись, ведь напугаю!» – весело сказала она, не снимая лифчика. «Не напугаешь, наоборот!» – шепнул я. Она пожала плечами и сняла лифище. Волны грудей так и хлынули вниз… «Так что это значит, наоборот?» – потянулась она за ночной рубашкой. Я не ответил, но и не дал ей взять рубашку: подскочил без слов, протянул ладони, и они утонули в теплом, мягком…

«Да ты что, – я ж тебе тетка!». Однако, рук моих от себя не отняла; украдкой глянула на мои очень торчащие спереди трусы и медленно, нерешительно притянула меня к себе. Я потянул вниз трусы. Она еще раз пробормотала «да ты что!», но уже так, для порядка, – и я это сразу понял. А когда я слегка нажал на неё, чтоб она легла, услышал сказанное очень тихо, прямо в ухо: «Не так: на спине, боюсь, не получится… Живот всё же».

Она встала на кровати на колени, плечи оказались низко-низко на подушке… Я смотрел на ее спину, на всю, от шеи и седых стриженых кудрей и до гладких бёдер, очень белых, вдвое шире меня… А талия-то вот! И складок никаких! Тугая вся… Плотная под ладонями.

«Быстрей, быстрей!» – повторяла она, как бы задавая ритм… – и эта бурная радость пожилой женщины настолько меня захватила, что я только замер на несколько секунд, – и уже собрался снова всё повторить!

– «Ну и разбуянил ты меня!», – проговорила она прерывисто, в самое ухо, и с этими словами перевернулась на спину, подвинулась на край кровати – поперёк: «Вот так, кровать-то высокая, ты слезь, стоя встань, – наверно, так и на спине всё-таки получится. Хочется очень на спине-то…»

Через минуту-другую все началось снова, и ещё сильней – застенчивости уже никакой не было.

«Ой, как давно… как давно!» – заулыбалась она потом, отдышавшись и гладя меня, как в детстве, по голове.

«Почему давно?» – спросил я.

«Да дядя Миша, сам знаешь, всё на охоте – на работе, и астма его давит. А может, неинтересно стало… Как приезжает, всегда в своей комнате. Он, короче говоря, уже лет десять – ничего, хоть и моложе меня на два года…»

Через несколько минут мы всё повторили, и опять так же – она на спине, ноги у меня на плечах, а я, стоя перед кроватью, и руки надо было широко разводить…

Часа в четыре утра наконец заснули, каждый в своей кровати, хотя я и просил спать вместе, – нет: а вдруг Витька зайдёт? Вот стыда-то!

Витькина комната была через коридор, и к матери она ни ночью, ни утром не заходила, но я разделял этот страх, очень стесняясь своей старшей кузины. Сын ее был только на шесть лет младше меня.

Следующая весна. Конец войны. И радостное начало лета, первого мирного лета. Еще в мае стали обозначаться контуры новой жизни: из детдома стали забирать тех воспитанников, которых было кому забрать. Первой (и тут первой!) была Майя. Её дедушка, вроде бы академик, прислал за ней кого-то из Москвы. Накануне отъезда Майя потребовала, чтобы мы, все четверо, с ней «попрощались по настоящему».

В тот вечер остальные девочки остались одни в своей спальне. Майя пришла к нам в комнату и как-то обхватила всех четверых сразу, ласково и грустно.

«Ну,… да нет, ну что ещё сегодня за очередь, не в лавке же!», – захохотала она, потом всплакнула и, вытирая кулаками глаза, как-то лихо: «Черти, хватайте все сразу, кто где. ну, как попало, ведь может, никогда и не увидимся теперь.».

Вот таким аккордом для меня кончились разом и война, и эвакуация, и детдом.

В июне 1945 года, дожив до восьмидесяти лет, умерла бабушка Анна Павловна. Заснула и не проснулась. После её похорон и с началом каникул я, в предвидении отъезда в Ленинград, на два месяца переселился из детдома к тете Муре.

В соседнем доме жила армянская семья. Я уже давно дружил с Мануком, моим ровесником. И вот как-то он мне рассказал о том, что его отец в юности два года жил в Индии (по словам Манука был там советским шпионом) и научился особой чудесной гимнастике, которая называется йога. Я заинтересовался.