Ирина Булина - Одна зима моего детства

Зимой 1941–1942 года оттепелей не было. Даже небольшие потепления были редкостью. Почти все время стояла ясная и очень морозная погода.

И этот контраст синего неба, яркого солнца и замерзших домов со сверкающими инеем стенами и выбитыми стеклами окон и лежащими на улице трупами изможденных людей, которых не успевали убирать, создавал ощущение мертвого города. Эту картину дополняли еле бредущие полуживые, но еще живые люди, с серыми лицами и ввалившимися глазами, закутанные в платки или одеяла поверх пальто (непонятно, мужчины или женщины), везущие саночки, иногда с ведрами воды, но чаще с завернутыми в простыни трупами (покойников заворачивали в простыни, чтобы не тратиться на гроб, да и делать их было не из чего — все дерево пошло на дрова).

Теперь я не могу приезжать в Петербург зимой. Вечером на оживленных улицах, когда празднично светится реклама, весело мелькают огни машин и светофоров, спешат люди, картины прошлого отступают. Но в яркий солнечный зимний день меня все время преследуют видения того зимнего Ленинграда. Хочется крикнуть и прогнать наваждение. И комок подступает к горлу.

Странно, но естественного детского страха при виде мертвых людей я тогда не испытывала. Ведь эти люди только что были живыми, шли куда-то, как и мы. И вдруг упали — и всё. Я знала, что в любой момент вот так же могу упасть я, или мама, или папа. Мы были такие же, как они, — все стояли на краю жизни.

Если еще недавно, ложась спать, мы надеялись, что завтра удастся что-нибудь получить по карточкам или выменять, то к середине января эта надежда исчезла. Пришло отчаяние, а затем какая-то отупелость. Из-за сосущего чувства голода я плохо засыпала. Иногда в темноте и тишине подступал страх, что вот сейчас умрет мама или папа. И я начинала их потихоньку ощупывать и прислушиваться — дышат ли? Я знала, что многие от голода умирают во сне, как дядя Матвей. Однажды ночью я услышала, что плачет бабушка, и решила, что дедушка умер (ведь он давно уже лежал, почти не вставая). Но я даже не окликнула ее, а только ощупала маму и папу, между которыми я лежала, и убедилась, что они живы. А ведь дедушку я тоже очень любила.

Утром оказалось, что живы все.

В какой-то момент мне надели на шею маленький мешочек на шнурке, в котором были адреса родственников на Большой земле и бабушкины сережки с бриллиантами, мамины колечки и золотые часы, и объяснили на случай, если все умрут, чтобы я не пугалась, не оставалась дома, а шла в милицию. Там мне помогут добраться до родных. А золото можно будет потом продать или выменять на продукты, чтобы дожить до конца войны.

Я, конечно, спросила: «А если я умру?» Мама сказала, что этого не может быть, чтобы я даже не думала об этом: «Ты еще маленькая девочка, а дети не должны умирать». Но я, конечно же, думала об этом, и мне было очень жалко маму. Я была уверена, что если умру я первая, она тоже умрет от горя, и очень быстро.

У меня уже появились признаки дистрофии и цинги. На ногах, около щиколоток, были нарывы, которые не проходили ни от каких мазей, что были в домашней аптечке (их пришлось еще долго лечить потом, в эвакуации). Не росли зубы вместо молочных, которые выпали еще перед войной. Ведь мне было 8 лет, и зубы должны были меняться. А они так и не выросли никогда, эти четыре блокадных зуба.

У папы тоже начались нарывы на ногах и очень распухла правая рука. Он было перестал бриться, но мама сказала, что нельзя начальнику приходить на завод в таком виде, и стала брить его сама. Я запомнила диагноз, который поставил папе заводской врач: миодистрофия. Тогда это звучало зловеще и непонятно, но теперь я знаю, что это общее резкое ослабление организма на почве длительного голодания.

Несколько дней мама провожала папу до завода. Пару раз даже везла его на санках. Ведь люди падали в голодные обмороки прямо на ходу и в тридцатиградусный мороз просто замерзали, не успев очнуться.

Папе предложили определиться на две недели в заводской стационар. Было при заводе такое лечебное заведение, вроде профилактория, куда помещали особенно истощенных работников. Они продолжали работать, и им делали какие-то поддерживающие уколы и чуть-чуть кормили. Кроме того, они могли не тратить силы на дорогу с работы — на работу. И люди продолжали работать. Как я недавно где-то прочла, в блокированном Ленинграде производилось столько военной техники и боеприпасов, сколько на Ленинградском фронте и не было нужно. Излишек вывозили по Ладоге на другие фронты.