Федор Раззаков - Леонид Филатов - голгофа русского интеллигента

Вообще главное мое требование к режиссеру – чтобы был понятен процесс работы. Только тогда он может быть творческим. Даже самый блистательный результат не имеет смысла, если его достигают каким-нибудь странным, непонятным путем. Допускаю, что режиссеру это может быть интересно, но мне как актеру нет. Я взрослый человек и не хочу превращаться в лабораторную обезьяну…»

13 января 1988 годабыла годовщина со дня смерти Анатолия Эфроса. Часть «Таганки» отправилась на кладбище, чтобы возложить цветы к могиле режиссера, а вечером играли «Вишневый сад» при полупустом зале. Почему зал был почти пуст, трудно сказать: то ли спектакль мало кого волновал, то ли театральный люд продолжал считать чуть ли не всю труппу «Таганки» убийцами Эфроса. Впрочем, так думали не только вне стен театра, но и внутри его. В один из дней Губенко обнаружил у себя в кабинете конверт с запиской, где он был назван «убийцей Эфроса», а далее шла приписка: «остальные места можете распределить сами между своими подручными». Тогда же пострадал и автомобиль Губенко, стоявший возле театра, – ему прокололи шины.

25 января, в другую годовщину – 50 лет со дня рождения Владимира Высоцкого, – в Театре на Таганке сыграли спектакль «Владимир Высоцкий», в котором, как мы помним, участвует почти вся труппа, в том числе и Филатов. Перед началом представления слово взял поэт Евгений Евтушенко, который высказал общее возмущение тем, что афиша с фамилией Юрия Любимова не пошла в расклейку из-за запрета чиновников из Управления культуры. Евтушенко возмущался: дескать, я не согласен со многим из того, что говорил Любимов за границей, но это не умаляет его прежних заслуг. «Он двадцать лет назад говорил о том, что теперь разрешено говорить всем!» – заявил Евтушенко, чем сорвал бурные, долго не смолкающие аплодисменты.

Тем временем в февральскомномере журнала «Театр» были опубликованы мемуары Вениамина Смехова под названием «Скрипка Мастера». В них он назвал «Таганку» «островком перестройки» и в подробностях описал поистине героические свершения этого театра в многолетней борьбе против монстрообразных чиновников из ЦК КПСС и Управления культуры (имелись в виду брежневские годы). Смехов с огромным уважением, чуть ли не с придыханием отзывался о Юрии Любимове и весьма нелестно об Анатолии Эфросе, которого он обвинил в том, что он сдал свою скрипку Мастера на попечение злонамеренных чиновников. Цитирую:

«Когда, кому и как удалось выманить у него (Эфроса. – Ф.Р.) и Скрипку и любовь – это тема для иного письма…

Да, новая мизансцена в жизни художника была заведомо противоестественна: режиссер с чиновниками против актеров.

Да, передоверил себя и Скрипку, да, остался в чужом доме и возложил надежду на силу властей (когда в марте 1984 года его ученики на Бронной спрашивали: «Анатолий Васильевич, куда вы уходите, вас там не хотят!» – он отвечал твердо и гордо: «Их заставят – они захотят…»)…

Объединю обоих героев рассказа: и Любимов без своей Таганки – не Любимов, и Эфрос без своих актеров – не Эфрос. В самом деле, разве мог художник, воспитавший плеяду мастеров сцены, тратить всю энергию на интриги против своих учеников на Малой Бронной, заменять их звездами экрана и т. д.? Это был уже не он. Разве мог автор спектакля «Мольер» в Театре имени Ленинского комсомола заявить (и затем это доказать делом), что он ставит новых «Трех сестер» назло Любимову? Это опять был не он…

Разве мог такой мастер, придя на Таганку, искренне сморщиться, поглядев пять минут «Послушайте!», и сообщить завтра на репетиции: «Я не люблю этого… чужое… крики… это все-таки театр скандала…» Разве мог столько переживший от чиновничества вдруг заговорить – нет, не его словами – но чиновничьим подтекстом! И не желать (или страшиться?) «политики», сострадания, злободневности – возненавидеть социальное в театре – разве мог любимый нами режиссер «Мольера» и «В добрый час!»… Разве мог он сознательно затуманить признаки реальных бед босяков Горького, разбросать хаотично по огромной сцене готовых к живым монологам актеров Таганки и настойчиво изгонять всякий реальный адрес нашей игры… «Ребята, надо… как бы объяснить, вы моего языка не знаете, ну переведите на свой… как бы сказать… тут надо везде отрывать действие, чтобы ни разу оно не задело землю – вот так, понимаете?..». Разве мог чуткий маэстро – будь он со Скрипкою, добавим в скобках – не полюбить кричащие души истинных страдальцев, потерявших отца, дом, надежду? И где, как не в самой социальной пьесе самого Горького, – не помочь им выплеснуться!.. Конечно, все равно школа любимовского театра пробивается, словно карликовая береза, и, конечно, все запутала потом околотеатральная карусель подхалимажа и услужения… У Любимова актер-мещанин превращался в поэта-гражданина, у Эфроса таганковские граждане превратились… в босяков. Но разве это тот самый Эфрос? Столько яда – к своим ученикам, друзьям, столько мстительной радости в мизансцене «против художников»… Столько обожания любимовского таланта на словах, а на деле – обиды, неприязнь, и опять, и снова – нелюбовь к социальности, к «скандальному» искусству. Я уверен: опять-таки произошла подмена. Моцарт не может добровольно перевоплотиться в Сальери! И еще: 13 января прошлого года мог умереть после всех событий только художник – Моцарт, а не Сальери. Те, кому вечно мешают самоутверждаться и наслаждаться властью эти чудаки со Скрипкою, – они не могут победить! Ибо главный враг для «обойденных» – конечно, любовь».