Григорий Канович: Штрихи к автопортрету

Гриша, ты теперь Григорий,

Ты скажи в Большой Совет,

Что на нашем территорий

Мало-мало водки нет.

Нет у нас, однако, водка.

Ой, как плохо, Гриша, ой!

Потому на всем Чукотка

Экология плохой.

Ты скажи в Совет, однако,

Недовольный Чайвургын —

Есть у Вас в Совет каряка,

Нету чукча ни один.

Чукча хочут отделяться

От каряк и юкагир

И не хочут поселяться

В пятикомнатный квартир.

Звать тебя мы будем Гришком.

Будем Яков, как Свердлов.

Не вели, однако, слишком

Забирать у нас улов.

Будет пусть у нас свобода,

Чтобы было чем кормичь.

Будем звать тебя Володя,

Как Владимира Ильич.

И хороший есть культура,

И культура есть плохой

Например, медвежья шкура

Или шкура никакой.

Ты скажи им на собранье,

Виноват во всем систем -

Скушал всё до основанья

И не знает, что затем.

……………………………………

Мы всегда стоим за дружбу

И всегда стоим за мир.

Мир и дружба очень нужно,

Но не нужно юкагир.

Не знаю, насколько чукчи жаждали отделиться от нелюбимых юкагиров и каряков, но неодолимое и крепнущее с каждым днем желание покинуть «братскую семью народов» испытывали не только Прибалтика, но и республики Кавказа и Средней Азии. А уж о евреях и говорить нечего. Прирожденные скептики и оппозиционеры, они от Больших и Малых Советов милостей не ждали и паковали чемоданы...

Вторую попытку внести свою лепту в «общественный прогресс» я предпринял, когда приехал на Землю Обетованную и на моем спидометре выскочила пенсионная цифра 65. Мне предложили примкнуть к репатриантскому движению за моральное возрождение народа Израиля, носившему бодрое, вселяющее надежду название «Авив» («Весна»). Без долгих колебаний я согласился. К сожалению, весна длилась недолго. За ней, как это нередко бывает в природе, последовало засушливое лето. Движение лишилось финансовой поддержки тех, кто надеялся при содействии активистов «Авива» повысить уровень национального самосознания братьев-репатриантов. Однако без финансовой поддержки, как свидетельствует опыт, ничего путного не возродишь. Даже мораль.

В дальнейшем мое участие в общественно-политической жизни свелось только к голосованию на выборах. Правда, если сегодня снова грянут расточительные и бесплодные выборы, то я вряд ли созрею для такой необременительной процедуры, как ритуальное опускание избирательного бюллетеня в судьбоносную урну. Уж и не припомню, сколько раз за пятнадцать лет я в Кфар-Сабе, а потом в Бат-Яме голосовал. Увы, от моего выбора и от выбора сотен тысяч моих сограждан число депутатов, занимающихся законотворчеством за столиками в буфете Кнессета или слоняющихся с видом Цицеронов перед телекамерами по его коридорам, не уменьшилось. Когда видишь на экране одинокого депутата, обращающегося с трибуны к своему единственному слушателю — коллеге из другой партии, прикорнувшему в кресле с вожделенной именной табличкой за спиной, начинаешь ловить себя на мысли, что наших избранников в пожарном порядке эвакуировали из святилища справедливости и законности с пылающего Ближнего Востока куда-нибудь на морозный Дальний...

Видно, я недостаточно честолюбив, чтобы предпринимать попытки снова заняться другой деятельностью, кроме писательской. Общественная нива, которая густо заросла чертополохом, уже давно меня не манит — что мог, то в свое время я на ней худо-бедно вспахал. Больше в пахари не гожусь.

Судьба судила так, что в Израиле я никаких должностей не занимал. На мой взгляд, писателю вообще не подобает быть должностным лицом. Это в достопамятном Советском Союзе должность писателя определяла его место в тогдашней литературе. Чем выше должность, тем более значительным называли вклад её обладателя в отечественную словесность. Классиков типа Маркова и Сартакова издавали пудовыми собраниями сочинений, избирали в разные Советы, награждали орденами Ленина, вешали им на грудь золотые звезды, считали «правофланговыми» литературы так называемого соцреализма. А до Платонова, который ходил в дворниках, до Шаламова, который томился в Гулаге, власть предержащим никакого дела не было, о таких отщепенцах заботились лагерные вертухаи и «искусствоведы в штатском».

У нас в Израиле, это, слава тебе, Господи, невозможно. У нас хорошая книга пока еще ценится выше занимаемой автором должности, у нас писатель может в любую минуту бросить вызов негодной, даже враждебной власти, не страшась её недовольства и не соглашаясь на ее анестезирующие подачки. Он волен писать то, что наболело у него на душе, что его тревожит и волнует. Истинное писательство — это не ремесло, а, если угодно, призвание, подобное пастырскому служению.