Григорий Канович - Штрихи к автопортрету

И уж совсем переполошились родители, потомки ремесленников и мастеровых, не имевшие никакого дела ни с письменным, ни с печатным словом, когда я, желая их успокоить, проговорился, что собираюсь по-русски писать не стихи о Сталине и о Дзержинском, а рассказы о евреях, которые до войны были нашими соседями и которых уничтожили только за то, что они были евреями. Должна же о них сохраниться какая-то память.

— О евреях всё давным-давно написано в Танахе, — отрезал папа. — Говорить и писать о евреях не надо ни по-русски, ни по-литовски. О евреях надо теперь, стиснув зубы, молчать. — Этот глагол мой отец с нажимом произнес по слогам. — Понимаешь: молчать, если не хочешь, чтобы тебя упекли в худер-мудер.

Время и впрямь было трудное, дурное. В Вильнюсе шли аресты. Забрали незаурядного идишского поэта Гирша Ошеровича, нелепо обвинив его в том, что он готовил в Крыму посадочные полосы для американской авиации стратегического назначения. Еврейский Вильнюс колотило от известий о расстрелах идишских писателей и общественных деятелей, о разгоне Еврейского антифашистского комитета.

Но я не послушался самых близких людей в моей жизни, то ли недооценивая их страхи, то ли слишком доверяясь испещренному еврейскими именами первому листу бумаги. Я тогда и думать не думал, что написанное мной разойдется миллионными тиражами и найдет отклик в сердцах не только читателя-еврея, скорее лишённого, чем лишившегося по своей воле родного идиша и еврейского самосознания в необозримом Советском Союзе, но и других ценителей литературы.

В 1993-м мы с женой Ольгой приехали в Израиль. Был я в Израиле и раньше (первый раз в 1980-м) — как автор переведенного на иврит романа «Свечи на ветру» и как народный депутат СССР.

До репатриации я на три с половиной года был совершенно оторван от письменного стола, перестал быть сочинителем и превратился в «профессионального еврея» — меня избрали председателем Еврейской общины Литвы. Не мне судить, насколько моя непривычная деятельность была успешной, но я прилагал немало усилий для снижения напряженности между литовцами и оставшимися в Литве евреями, делал всё, что мог, для укрепления дружеских связей между этими, скажем так, разными станами. Возглавлять Еврейскую общину, пусть и малочисленную, состоявшую на тот момент из семи-восьми тысяч человек, было нелегко, очень даже нелегко из-за рокового наследия прошлого, которое порождало уйму тяжелых и неразрешимых в одночасье проблем. За годы этого председательства я убедился, что руководить евреями в диаспоре — дело далеко не шуточное. И тут, в Израиле, в еврейском государстве, управлять жестоковыйными евреями ничуть не легче, чем в каком-нибудь мало населенном нашими сородичами галуте. Да что там не легче — во стократ трудней и сложней! Кто-то пошутил: у нас, кроме библейского Моисея, никогда не было толковых поводырей. Может, нам с Божьей помощью всё-таки повезёт, и мы наконец-то дождемся таких вожаков и предводителей, которые выведут нас из тупика на путь истинный, и тогда, дай-то Бог, ради блага нашего общего дома евреи прекратят обвинять друг друга во всех смертных грехах и — на радость своим злейшим врагам — героически и без устали драться друг с другом. Может, говорю, повезёт.

Не избежал соблазна поучаствовать в общественной жизни и я. В разгар перестройки меня от антикоммунистического движения «Саюдис» выдвинули кандидатом в народные депутаты СССР, а вскоре избрали в Высший орган. Так, победив по очкам своего соперника, советского вельможу — мэра Вильнюса, я попал в неприступный Кремль. Как депутат, наверно, отличился только тем, что был одним из инициаторов письма об усиливающемся антисемитизме «на просторах родины чудесной», получившего широкую огласку в мире и предусмотрительно отправленного главными зачинщиками перестройки Горбачевым и Лукьяновым в державную мусорную корзину. Обо всех перипетиях, связанных с письмом, я написал в своей «Еврейской ромашке».

Я бы и не вспомнил о ней, если бы не широко декларируемая с тех пор забота прежних и нынешних властей России о евреях не вызывала у меня (да и не только у меня) опасливое сомнение в ее искренности и долгосрочности. В размноженной миллионными тиражами «Ромашке» ставился злободневный в ту пор вопрос, не потерявший и в наши дни актуальность, хотя уже изрядно потускневший: «ехать — не ехать».

Может быть, когда-нибудь я еще вернусь к тем достойным пера событиям, потрясавшим замороженную страхом страну Советов и возродившим среди «проклятых и угнетенных» напрасные надежды, а пока приведу строфы из стихотворения Давида Самойлова «Наказ чукотского народа депутату Г. Кановичу», которое, на мой взгляд, отражает совсем нешуточные явления тогдашней советской действительности.