Катрин Милле - Ревность

Меня заботило одно: то, что раньше назвали бы «стилем», а сегодня скорее — «манерой письма». Поскольку большая часть моего культурного багажа заимствована из авангарда, откуда берут начало все интересующие меня современные произведения искусства, я считала, что литература, если только она не выполняет ни дидактической, ни публицистической функции, непременно должна выражаться в новой форме. Подобно восхищавшим меня живописцам, которые всё придумали заново, начиная с незагрунтованного куска холста, я полагала, что должна найти совершенно оригинальный способ организации слов. Я до сих пор храню в картонных коробках поэмы, написанные каллиграфическим почерком на бумаге фирмы Кансон, которые в пятнадцать или шестнадцать лет я дала почитать учителю математики. Он вернул мне их с пометками, как будто исправлял сочинение. Он критиковал изобретенное мною необычное расположение текста, когда фраза обрывалась на середине и переходила на новую строчку или напротив, шла одной сплошной строкой. «Постоянная проблема с композицией!» — писал он на полях. И все-таки несколько раз он меня похвалил. Я отдала ему на суд незаконченный рассказ о женщине, которая бродит по незнакомому пустынному городу. Она попадает в темный и таинственный дом, где «толстая женщина в черном жестко накрахмаленном платье» берет ее за руку и подводит к группе людей. Мой ментор написал: «Оч. хор.» рядом с такой фразой: «В пивной мужчины, одетые, по-преимуществу, в бежевое и светло-серое, так неожиданно резко кидали на столы в барочном стиле пожелтевшие и запылившиеся карты, что это свидетельствовало только об их полном безразличии». Он даже подчеркнул «в бежевое и светло-серое». На восприятие моего первого читателя воздействовали шаблоны классицизма, прибегнув к которым я вообразила себе, что мои персонажи были одеты: из чего я заключила, что больше всего ему понравились образы, извлеченные из тайников памяти, и сама форма письма — скорее классическая. Лучше описательные фразы, чем неожиданные цезуры! Позже я показала Клоду эти и другие поэмы, которые продолжала писать. Он сказал, что это красиво, но бессодержательно. Я никогда не показывала их Жаку, поскольку он был писателем, а мне было бы неловко за свои незрелые сочинения.

Я не колеблясь подписала договор на «Сексуальную жизнь», но поскольку в силу занятости не могла приступить к работе немедленно, то провела несколько недель в замешательстве, чувствуя себя такой же растерянной, как и тридцать пять лет назад. Я склонна была полагать, что мой сюжет требует особой формы выражения: так повар, имеющий в распоряжении необычные ингредиенты, должен придумывать новые рецепты. Но каким образом и с чего я должна была начинать?

Решение пришло как-то в весенний полдень, в пространстве, ограниченном небом и песком. Мы пошли прогуляться по пляжу, частично защищенному скалой, где обычно прятались от сильного ветра. В тот день там было безлюдно, и поскольку жара еще не наступила, воздух казался прозрачнее, чем летом. Я полностью открываю душу в разговорах во время прогулок, меня раскрепощают открытые пространства. Наши идеи в чем-то подобны платяным шкафам: их нужно периодически проветривать, в прямом смысле слова. Я созерцаю панораму, или не отрываю глаз от горизонта, или, попросту говоря, смотрю себе под ноги на опасных горных тропинках. Я не вижу своего собеседника, а только чувствую его присутствие, причем тем более остро, что в моем восприятии он не вписывается в пейзаж. Я ускользаю от взора, способного судить меня, и лишь ощущаю ободряющую близость. В тот момент мы остановились передохнуть. Я села на песок и, не переставая говорить, оставляла на нем отпечатки своих ладоней. За спиной у меня находилась скала, на вершину которой я уже много лет не хотела подниматься. Ведущая в гору тропинка и поросшая деревьями площадка наверху, где находился прожектор, тоже входили в маршрут прогулки. Но я больше не хотела следовать ему, после того как прочитала в дневниках Жака, что он совершал туда эротические вылазки с одной из своих девиц, и это меня оскорбило — местность там открытая, а потому, когда мы гуляли вместе, то отказывались от подобных эскапад. Какова же должна быть сила желания, если она толкнула Жака на большее безрассудство, чем то, что он проявлял со мной? Если мы вдвоем вернемся в это место, где кружится голова и будоражат чувства, то воспоминания, которые нахлынут на него, не будут для нас общими, и наверняка мне придется спасаться бегством.