Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

В Европе сейчас мирная жизнь восстанавливается, скоро потянет их и к опере. Запад разбогател на этой войне, особенно Америка.

– Ты прав, но не будет ли это похоже на бегство? Мой народ страдает, мучается вся Россия, а я поеду искать себе веселой и богатой жизни… Я все время вспоминаю один петербургский обед с друзьями, обед был устроен депутатом Моисеем Сергеевичем Аджемовым, он присяжный поверенный, член ЦК партии кадетов, но дело не в титулах.

– Да я его хорошо знаю, – перебил Горький.

– В числе его друзей, бывших на обеде, были Маклаков и Стахович, наши общие друзья, мы их вроде бы провожали на дипломатическую работу: Маклакова – послом в Париж, а Стаховича – послом в Мадрид. Было весело, как всегда на такого рода пирушках, подтрунивали друг над другом, но, поверь, сквозь веселье, смех и юмор чувствовалась какая-то внутренняя печаль… По наивности моей я еще надеялся, что революция обновит, укрепит и вознесет нашу родину, и горькой фразой откликнулся на мои слова Маклаков, этот выдающийся русский человек, он вздохнул и многозначительно сказал: «Не будет ни одного человека, совершенно ни одного, кто бы избегнул в будущем страданий». А ведь я революцию ждал и желал ее прихода, красную ленточку в петлицу вдевал, кашу-то революционную для «накопления» сил едал, а как пришло время, когда каши-то не стало, а осталась мякина только – бежать?! Что подумают те, кто останется здесь? Нехорошо как-то получается!

– А ты не думай об этом… Ты посмотри, кто нами командует, даже Ленин, лучший из большевиков, не принимает иных точек зрения, только террор, к тому же беспощадный, в особенности против интеллигенции, против мозга нации… Ты посмотри, кто в начальстве ходит… Я любил в социалистах искренность и простоту, а в большевиках, которые сейчас у власти, эти качества начисто отсутствуют… Возьми Троцкого, Зиновьева, Каменева… Куда подевалась их человечность и простота, изверги какие-то… За малейшее несогласие с ними – расстрел, тюрьма, конфискация. А в Красной Армии что творится… Если какая-либо часть отступила, то расстреливают каждого десятого. И это социалисты?

– У меня недавно такой казус вышел с нашей местной властью. Какой-то из моих импресарио предложил мне устроить концерт, я, естественно, согласился, деньги-то нужны, он расклеил афиши, все как полагается. И вот в день концерта узнаю, что мой концерт запрещен. Запретил какой-то Москвин. Почему? Оказывается, есть такой петербургский губернатор, чуть ли не заместитель Зиновьева. Дали мне телефон, звоню.

Шаляпин встал, изогнулся просительно, сделал скорбную мину:

«Как это товарищ, – а сам думаю, можно ли говорить «товарищ», не обидится, приняв за издевательство? – слышал я, что вы концерт мой запретили».

Горький, довольный и улыбающийся, откинулся на кресло в ожидании талантливо разыгранной сценки.

Так оно и получилось…

«Да-с, запретил, запретил-с, сударь!» – слышу я резкий, злой крик. «Почему же?» – упавшим голосом спрашиваю. «А потому, чтобы вы не воображали много о себе. Вы думаете, что вы Шаляпин, так вам все позволено?» Голос губернатора звенел так издевательски громко, что мои семейные все слышали, и, по мере того как я начинал бледнеть от возмущения, мои бедные дети и жена стали дрожать от страха. Повисли на мне и шепотом умоляли не отвечать ему резко. И то, я сам понимал, что отвечать в том духе, в каком надо бы, – не надо. И мне пришлось закончить беседу просьбой: «Уж не взыщите на этот раз, товарищ Москвин. Не поставьте мне моей ошибки в фальшь и разрешите концерт». – «Пришлите кого-нибудь – посмотрим», – смилостивился наконец губернатор.

Шаляпин широко улыбался и удивленно смотрел на Горького: Алексей Максимович плакал, закрыв лицо руками.

– Не про тебя я, – жалко улыбаясь и вытирая платком лицо, сказал Горький, – вспомнил я, как ездил к Ленину хлопотать за великих князей Николая Михайловича, историка, и Павла Александровича, сидевших в тюрьме с опасностью для жизни. Я убедил Ленина освободить князей, имеющих такую культурную ценность для России. Ленин выдал мне письменное распоряжение о немедленном их освобождении. Я, радостный, возвращаюсь в Петербург с этой бумагой, а на вокзале из газет узнаю об их расстреле. Оказалось, что петербургские чекисты узнали об этой милости и ночью спешно их расстреляли. Я просто заболел от охватившего меня ужаса. И до сих пор испытываю страх и за свою судьбу, и за судьбу многих близких мне людей. И за твою, Федор, тоже… Ох, как ты горяч… Много ли унижений ты можешь выдержать, стерпеть их низость…