Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

Ей-ей, погибнете, ежели из этой обстановки буржуазных интеллигентов не вырветесь! От души желаю скорее вырваться. Лучшие приветы! Ваш Ленин.

Ибо Вы ведь не пишете! Тратить себя на хныканье сгнивших интеллигентов и не писать – для художника разве не гибель, разве не срам?»

Шаляпин замолчал, уставившись в только что прочитанные листки. Сложные и противоречивые мысли его беспокоили.

– Ну что скажешь? – нетерпеливо спросил Горький. – Маша тоже написала ему, он ей ответил в том же духе: преступно не арестовывать кадетскую и околокадетскую публику, она вся способна помогать заговорщикам, ей-ей лучше… Это его любимая поговорка..

– Понять красных тоже можно, Алексей Максимович, обстоятельства в последние дни довольно резко переменились. Питер в чрезвычайном, осадном положении. Налетели на нас белые, как-то прямо в один миг, и стоят сейчас в Гатчине-Павловске, Красном Селе и Петергофе – вот-вот налетят и на Питер. Сражения идут, кажется, у Пулкова. Что будет – никто ничего не знает, но, во всяком случае, положение очень серьезно – все поставлено на ноги, ты же видишь, и в самом Петрограде нарыты окопы, так как решено дать бой, в крайнем случае, в самом городе…

– Этот преступный план Троцкого и Зиновьева Политбюро ЦК отвергло, город будут защищать до последних сил. А что касается Ленина, то он, кажется, не понимает одного: гражданская война возникла из-за того, что большевики насильно захватили власть, разогнали Учредительное собрание, расстреляли тех рабочих, которые в начале 1918 года вышли на демонстрацию протеста против грубого насилия, выступили против дикого красного террора. Я ненавижу войну как самое жестокое явление, но, когда меня берут за горло, я буду защищаться до последней капли крови… Когда большевики взяли за горло помещиков и капиталистов, кадетскую и околокадетскую интеллигенцию, по выражению Ленина, то они вправе защищать свою честь и достоинство, наконец, жизнь свою и своих детей, свое имущество… В Европе война кончена. Победители начали мирную жизнь, строят новые дома, заводы, фабрики, но, кроме этих мирных устремлений, страны Запада пытаются укротить Россию и потом ограбить ее, как до войны грабили Турцию, Китай, как собираются ограбить Германию, ведь ты знаешь, что победители заставили побежденную Германию принять такие условия мира, которые в десятки раз тяжелей Брестского мира… А у нас до сих пор истребляют друг друга, разрушают вековые плоды своего великолепного труда, превращая в кучи мусора храмы, дворцы, дома, уничтожая города, деревни, библиотеки, бесценные архивы, изгадили, отравили землю, сотни тысяч десятин земли, прекрасно возделанной их предками и ныне надолго засоренной осколками железа и отравленной гнилым мясом безвинно убитых людей… А тут еще тысячи арестованных в Питере лучших людей нации, которые могут быть в один миг уничтожены по мановению пальца Зиновьева… Ох, Федор, если б ты знал, как болит мое сердце за все, что у нас происходит в стране.

– Я тоже пытаюсь кое-кого вызволить, но уж очень обстановка тяжелая, так и рыскают по домам, так и хватают всех подряд, кто хоть мало-мальски похож на интеллигентов… А тут еще и театры закрыли… раз не работаешь, то и не ешь, по-нынешнему. Вот и получается, что сразу образуется брешь в твоем бюджете, весьма отражается на экономической жизни нашего дома. Хотя и имею кое-какие запасы, привезенные мной из Москвы, однако они уже подходят к концу, а хлеб, ты знаешь, у нас продается уже по триста – триста двадцать рублей за фунт… Конечно, я-то не пропаду, сумею выпутаться и из этого тяжелого положения. Гораздо хуже обстоит дело с моим моральным состоянием. Я, кажется, начинаю немного падать духом, к тому же у меня семья в Москве… Меня страшно волнует, что настанет момент, когда я не сумею заработать деньжонок, чтобы прокормить всех моих детей в Питере и в Москве. Ведь на носу холода, а между тем я слышал, что дрова в Москве стоят десять тысяч рублей сажень… А работать негде – в Питере все закрыто, в Москву ехать или куда еще – кто его знает, может быть, окажешься отрезанным белокожими…

– Тебе нельзя здесь более оставаться, Федор. Ты как бельмо на глазу у комиссаров, превосходно одет, любишь вкусно поесть, не дурак и выпить хорошего вина и коньяку.

Шаляпин устало развел руками.

– Правда, правда, тебе пора уезжать на гастроли. Я говорил с Марией Федоровной, она обещала при случае поговорить с властями… Почти пять лет ты никуда не выезжаешь из России…