Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки

Бьет, бьет мортира, и от этого болит голова. Подошла к окну. Что это? По Константиновской улице крадется несколько теней. То они цепочкой продвигаются вперед, то вдруг куда-то исчезают. Куда это и кто пробирается?

— Вот опять! — говорит сестра. Стоим уже возле окна вдвоем. Людские тени в серых шинелях нырнули за дом.

Наталка шепчет:

— Вот-вот, вижу! Их много!

Но тени тут же исчезли. Вдруг в цепочке, которая продвигалась по Верхнему валу, засветились и погасли электрические фонарики. Снова, но уже ближе, вынырнули серые тени и опять крадутся. Вот несколько теней перебежали улицу. Нам стало страшно.

— Облава? — шепчет Наталка.

— Нет, это что-то другое, ночью они побоятся…

— Что же это?

Но тени исчезли так же быстро, как и появились. Мы отошли от окна. Сестра, махнув рукой, поплелась к своему матрацу.

— Давай лучше спать.

…Глубокая ночь. Голова лежит на тетради тяжелая, точно чугунная. Заснула, значит, у своего столика. Вспоминаю: я слышала сквозь сон разговор. Кто-то сурово спросил:

— Ты власовец?

— Тебе-то какое дело? Ты кто? — и грубая брань. Но кто-то упрямо тормошил, очевидно, какого-то пьяного и снова громко спросил:

— Ты власовец?

Кто же мог отважиться говорить так громко по-русски?

Мысли путаются, голову тянет от стола к подушке. Иду на свой матрац. Тихо. Бьет пушка или молчит?

На рассвете, тихо ступая на цыпочках, снова хлопочут возле плиты мамы; дети еще спят. Сестры Лебединские только что проснулись и тихо разговаривают о неожиданном ночном страшном госте — пуле, которая лежит уже на столе, извлеченная из-под кровати.

Вокруг какая-то странная тишина: утихли взрывы, притих страшный стон взлетавших в воздух домов и зданий; умолкла незнакомая пушка, которая всю ночь била, казалось, по нашим вискам; по улице никто не ходит. Спрашиваю у сестры и мам, не слышали ли ночной разговор под нашим домом, и рассказываю им о ночном диалоге.

Мама говорит, что это мне приснилось.

— А что это были за серые тени? — припоминает сестра, сидя в кровати с вязаньем. — Что-то, по-моему, не похожее ни на немцев, ни на полицаев…

Беседа прервалась: проснулись дети. Юрик почему-то захныкал; на него глядя, закапризничала Маринка и забрала у него какую-то игрушку; на детей прикрикнули, а затем стали с сестрой их одевать и умывать — как обычно, каждая своего: я — Маринку, сестра — Юрика.

Почему я сразу не подошла к окну?

Из своей комнаты вышли сестры Лебединские. Поздоровались. Софья Дементьевна напомнила нам:

— Завтра праздник Октября…

— А наших еще нет, — вздохнули все. — Почему-то тихо, не воркуют в небе «ястребки»:

— Еще прилетят…

Суп на столе, мамы зовут есть. Говорим шепотом, ходим на цыпочках… Вдруг дети, которые уже прилипли к окнам, удивленно-радостно, громко, забыв о необходимости говорить шепотом, вскрикнули на всю комнату:

— На улицах — люди! Ой, люди!

— Мно-о-о-го, — растягивает Юрик. — Я первый увидел, я!

К окнам бросились все. В самом деле: на улице полно людей, они сбегаются отовсюду, суетятся, целуются, что-то выкрикивают. Кто-то по мостовой катит бочку. На перекрестке Верхнего и Нижнего валов собралась уже огромная толпа возбужденно-радостных людей, в центре которой какие-то военные в серых шинелях; на тротуарах обеих улиц — те же военные. Забыв все, натыкаясь на детей, которые путаются под ногами, бежим от одного окна к другому, что-то кричим, бросаемся в объятия друг другу, снова бежим к окнам, раздвигаем цветы, кричим, плача:

— Ой, наши, это же наша армия, это же наши солдаты!

— Это они были ночью!

— А на шинелях у них уже погоны!

— А мы и не видели, мы проспали!

Плачем и выкрикиваем слова, до сих пор не произносившиеся, особенные, неповторимые слова, которые сами рвутся из глубины души, пробужденные такой радостью, от которой захватывает дыхание; снова смотрим и снова не верим. Через две-три минуты радость выгоняет нас из комнаты на улицу. Впопыхах забыли о Юрике, и он сам пополз по лестнице, плача, что отстает.

В босоножке на одной ноге, перехватив на ходу платком косы, мчусь за сестрой, которая около калитки уже обнимает двух бойцов сразу. Возле нее Юрик, подхваченный на ходу и вынесенный на улицу к матери кем-то из взрослых; вот его взял на руки один из двух расцелованных Наталкой. Это загорелый кряжистый воин, глаза его кажутся мне знакомыми. К нему спешит мама со слезами, объятиями и вопросом:

— Гриця моего вы там не видели?