Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки

Сейчас вновь сами себя успокаиваем: все дома и улицы они не могут обойти.

Когда наконец очистят наш город от этой погани? Что сегодня будет с нами?

Прошли еще три тяжелых, тревожных дня. Прошли в таком напряжении нервов, что казалось, будто они вот-вот сейчас, вырвавшись из тебя, свернутся на полу в пружину, как лопнувшая струна.

Зашумит ребенок, что-то упадет — так и бросает тебя в жар, проносится мысль: «Уже! Идут за нами!» — и слышится тяжелый шаг жандармов.

Дети ведут себя безупречно, но мы все равно шипим на них. А что может понять четырехлетний Юрик? Он устал сидеть неподвижно долгие дни в комнате, ему трудно молчать.

Натащили детям игрушек из разбитых квартир, у Маринки две куклы: целая Иринка, из дому, и раненная в голову — новая, большая. Пупс Юрика тоже с разбитой головой, и дети до слез возмущаются:

— Немцы и игрушки ранили. Ну что им куклы сделали?

Вчера мимо наших окон снова прогнали под конвоем большую группу пленных, в большинстве стариков, детей, женщин с младенцами на руках.

Третий день нет солнца, и это усиливает страх. На Куреневку не ходим: опасно. Картошка еще есть. Мамы, охваченные страхом, никуда нас не пускают. Одна и вторая говорят: «Разлучат, что тогда будет? Если уж погибать, то лучше вместе, чем поодиночке».

Мы отсиживаемся в «запретной зоне» уже восемнадцать дней; отступление немцев началось семь недель тому назад. Сколько же они еще будут торчать перед нашими глазами?

Сегодня за окнами нам открылось нечто новое: на улице стоят немецкие патрули, вооруженные автоматами. Свободный проход по улицам, следовательно, исключен.

Первой патруль заметила Регина Дементьевна и с горькой иронией сказала:

— Мы уже под охраной… как личности неприкосновенные…

Третий час дня. Что нас ждет: просто выгонят, когда заметят, или расстреляют? Взлетим на воздух вместе с домом? Или погибнем под огнем своей же наступающей армии, от которой будет отбиваться грабьармия?

Пеняем на себя, мучаемся и в то же время не сожалеем. Что будет, то и будет. Вот сейчас в наш дворик приперся патрульный. Сидит посреди двора и посвистывает.

Юрика же почему-то вдруг охватил телячий восторг, и он завизжал от радости. Испуганная Наталка уводит его, успокаивая, в дальнюю комнату. В который раз все замирают. В глазах ужас: услышал?

Из-под занавески наблюдаю: нет, сидит, поглядывая на улицу. Видать, и ему одному жутко среди опустошения, в настороженной и таинственной тишине. К нему направляется еще один. «Камерады» пошли вдвоем в разинутую дверь квартиры внизу, против окон нашего коридорчика. Вот уже выходят оттуда вдвоем, поправляя брюки и надевая ремни. Напрягаю слух: куда теперь пойдут? Уходят на улицу. Отлегло от сердца. Сообщаю остальным, вздыхаем с облегчением.

Из комнаты сестер Лебединских следим за соседним двором, за домом по Верхнему валу. Там притаилась какая-то семья. Знает она про нас?

Из-под ворот выглядывает на улицу мужчина, за ним крадутся еще двое.

— Куда это их понесло среди бела дня? — сердимся мы. — Накличут беду на себя и на нас. Обыщут тогда и наш квартал.

Шепчем: «Не ходите, патруль! Ну, не ходите же!» Заметят они его или нет? Волнуемся. Первый заметил! Патруль ходил улицей и как раз пошел в противоположную сторону. Попятились назад. Поняли, какая грозит опасность! Снова отлегло от сердца.

Сегодня на чердаке, на пункте «Совинформбюро», провели почти целый день: вокруг города гудит и клокочет, — кажется, что колеблется земля.

Мама сидит на матраце, мелет солод и с грустью говорит:

— Замерзнет георгин в сарае. Где такой достанешь весною? Жаль, не присыпали его землей!

Говорю ей, что когда были в последний раз дома, то спрятали цветы в кухне Наталки, там они сохранятся.

Седьмой час. Сегодня будем спать под охраной патрулей. А утро наступит такое же безрадостное, как и прошлое…

Самая трудная работа — ожидание.

Вчера целый день и сегодня всю ночь музыка боя за освобождение нашего города была такая прекрасная, такая могучая, такая сильная, такая безумолчная, что вокруг нас дрожали пустые здания и звенели уцелевшие стекла. В небе властвовали наши самолеты, мы слушали рокот наших моторов, а на тех, что проносились низко, около самых окон, видели наши звезды. Ни одного длиннохвостого, ни одного свистящего гада нет уже в нашем небе: просвистелись наконец! Беспомощным и смешным было уханье зениток, которые лаяли как бы по обязанности — и пролаялись.