Николай Пустынцев - Сквозь свинцовую вьюгу

Глубокой ночью мы наконец достигли Кукуречина, воронежского хуторка, затерянного в степной глухомани. Я, как теперь, вижу эти низенькие подслеповатые избушки, до самых окон засыпанные снегом, и могучие сосны, с трех сторон окружавшие хутор.

Тогда и в голову никому из нас не приходило, что ночной поход в Кукуречин затянется надолго.

На окраине хутора нас встретили четыре партизана. На шапках наискось пришиты красные ленты — эмблема народного мстителя. Узнав, что перед ними бойцы Красной Армии, они радостно пожали нам руки, принялись расспрашивать о положении на фронтах, о Сталинградской битве. Мы поделились с ними махоркой.

— Совсем замаялись без курева, — пожаловался один из них. — Сухую листву заместо махры пользуем.

Партизаны привели нас в просторную избу. За столом, в переднем углу, сидел, видимо, командир отряда. Желтое пламя коптилки освещало его крепкую, могучую фигуру. Одет он был в желтый дубленый полушубок и своей окладистой бородой невольно напоминал былинного богатыря Илью Муромца.

Бородач, увидев нас, порывисто поднялся, едва не достав кудлатой головой до самого потолка, крепко пожал руки.

— На подмогу, значит, к нам, хлопцы. — Голос у него басовитый, с резко выраженным украинским «г». — А то нам эти голодные фрицы совсем не дают житья. Навалились как саранча...

Младший лейтенант спросил бородача о том, что ему известно о «тыльных немцах».

Вместо ответа тот развернул лежавшую перед ним затрепанную карту и прокуренным пальцем ткнул в ее верхний угол.

— Вот тут, в хуторе Красном. В пяти километрах отсюда. Еще днем орда налетела. Все разнесла — подвалы, погреба...

Шел второй час ночи. После двадцатикилометрового перехода ребят клонило ко сну. Я сидел, забившись в угол избушки, вслушиваясь в голоса младшего лейтенанта и командира отряда партизан.

— Надо непременно дойти до хутора Красного, — сказал взводный. — Выяснить, сколько там этих окруженцев.

До Красного вела малоезженая проселочная дорога. Через час мы были уже на окраине хутора. До нас явственно доносились чужие гортанные голоса. Немцы!

Подползли к одному дому. Он стоял на самом краю хутора и казался безлюдным. Постучались в маленькое оконце. Никто не отозвался. Стучим еще. Наконец в сенцах тихонько скрипнула дверь. Кто-то внутри настороженно прислушивался.

— Откройте! Свои мы, русские...

Наружная дверь немного приоткрылась, на пороге показалась женщина, укутанная шалью.

— Да вы не бойтесь...

Женщина впустила нас в избу, по-матерински обняла каждого и тотчас же начала рассказывать о своих невзгодах.

— Уже вторые сутки нет спокою от этих иродов, — слезно жаловалась она. — Разграбили все, сожрали. Днем их в нашем хуторе, почитай, больше сотни было. Ко мне двое забежали. Последней курице голову свернули и ушли.

— А куда они направились? — спросил Шмельков.

— Известно куда, на большак, — ответила женщина. — В хуторе все поели. Теперь к большим селам подбираются. На Подгорное, должно быть, тронулись.

Младший лейтенант вытащил из планшетки карту и что-то пометил карандашом.

— Дело ясное, — сказал он, — можем считать, что задание выполнено.

В половине четвертого мы вернулись в Кукуречин. И надо было сразу, без всякой передышки двигаться в роту, но комвзвода разрешил бойцам часика два-три вздремнуть в хуторских избах. И эта передышка едва не стоила некоторым из нас жизни.

Для ночлега отыскали три избы. В самой окраинной расположились мы с Сашей Тимровым, рядом в белой мазанке — Зиганшин с Лыковым, в третьей, находившейся почти в центре хутора, — командир взвода, Шмельков и Давыдин.

Эх, старший группы!.. Зачем ты разбросал бойцов на ночлег по всему хутору?! Забыл о предосторожности, о врагах, что рыщут вокруг?

Изба, в которой мы ночуем, маленькая, тесная, с двумя небольшими оконцами, до половины засыпанными снегом. В узких сенцах остро пахнет хомутным дегтем. Духота. Нещадно чадит коптилка.

Дряхлый старик, стоя у притолоки, долго всматривается в нас слезящимися, с красными веками глазами.

— Служивые, значит, — шамкает он беззубым ртом. — Вся Расея-матушка на супостата поднялась. Давай вам бог, детушки. Увидите моего Иванушку, поклон передавайте. На позиции он. Второй год фашиста лупит.

Из-за печи, занимающей почти треть избы, выходит средних лет женщина с испитым, бледным лицом. Она скорбно качает головой:

— Вот всегда так. Не верит старый. А Ивана-то еще в первый год убили. Под Вязьмой... Похоронку принесли, а он не верит. Говорит, разобьем супостата, а Иванушка живехонький вернется. Чистое дите стал.