Лидия Авилова - Воспоминания

Бегали мы к ключу напиться, хотя пить не хотелось. Испугались собаки. Бежит собака по лугу. Зачем? Почему? А вдруг бешеная?

Что мы еще делали? Во всяком случае мы не учились, не учились ни разу за все время, что мы жили у Прасковьи Антоновны. Соловьев ночью я тоже не слушала, но слышала их по вечерам, а иногда и днем. Ночью я спала на своей перине удивительно крепким и сладким сном. В чем же главное воспоминание этого пребывания у Прасковьи Антоновны? А вот его и не расскажешь. Его можно только пережить в тишине, в темноте, с закрытыми глазами. И тогда опять кричат грачи, и ходит волнами весенний, деревенский, упоительный воздух, и пахнет молодой крапивой и теплой землей, и что-то жужжит невидимо и так привычно, что этого звука не замечаешь. Все только в начале, все только в обещаниях: и в развертывающихся почках, и в немногих еще лютиках, и в порхающих бабочках, и в запахах, и в звуках. Приятен даже запах крапивы, потому что она пахнет, пока других запахов в природе еще мало, и этот дар принимается с радостью и благодарностью.

Хорошо мы пожили в Клекотках с Аленкой вдвоем! Обе шалили, обе ничего не делали… Мне было девятнадцать, а ей десять лет.

С тех пор прошла вся жизнь. Как, где придется умереть? Но увидеться нам уже не придется никогда!

Я очень любила осень в деревне и оставалась с мамашей в Клекотках, пока она, всегда неохотно, не возвращалась в Москву. И заживалась она поздно, потому что всегда находила себе дело. После смерти отца хозяйства никакого не было, землю отдали в аренду. Мамаша увлекалась украшением усадьбы сажала, пересаживала, группировала, фантазировала. Она намечала себе план, вдвоем с садовником вколачивала в землю колышки… Не знаю хорошенько, как она все это комбинировала и приготовляла, но осенью сзывались в усадьбу поденные и рыли бесконечное число ямок и больших глубоких ям для больших деревьев, которые перевозились зимой издалека. Маленькие ямки тут же засаживались кустами или саженцами из лесу, и удивительно, как почти все это принималось, приспосабливалось на новом месте и меняло весь вид усадьбы. Поденные все были бабы и девки (теперь слово «девка» кажется обидным, а тогда оно было обычным, и матери говорили о дочерях «моя девка»), и все приходили веселые, смешливые. Я тоже рыла ямки вместе с ними, и это было весело, потому что мне очень нравилось их остроумие, их шутки, тот простонародный язык, которым они говорили. Было в них много чего-то неожиданного, нового. И мне очень хотелось научиться говорить, как они.

Кончали мы работу, когда темнело. Нельзя сказать, чтобы я уставала, но приятно было войти в светло освещенный большой и уютный мамашин кабинет, где топился камин, где на столе бурно кипел самовар, только что принесенный Машей. Маша — в темно-красной ватной кофте, в шерстяном платке на голове, была совсем не похожа на московскую Машу, кокетливо одетую и причесанную. Московская Маша была какая-то колючая и неприветливая, здесь — веселая и ласковая.

— Бабы над вами вот смеются! — говорит она и тоже смеется.

— А за что? — спрашиваю я, неприятно задетая.

— Где же это видано в перчатках копать?

— А приятно натереть себе мозоли? — я тоже смеюсь, вспоминаю откровенную веселость баб по этому поводу. Хорошо бы после чая растянуться на диване с книгой, но мамаше вдруг вспоминается, что мы с ней давно не играли в четыре руки. Стабат матер. Хорошо бы вспомнить и Фрейшюца. Увлеклись последнее время итальянской музыкой, да и то пропустили несколько дней совсем без игры.

Не хочется, но что же делать. Мы берем по зажженной свече и идем отпирать дверь в залу. Все комнаты по ту сторону дома не отапливаются, и там очень холодно. Большие окна не занавешаны, и в них, а главное, в простеночных зеркалах гостиной мелькают отражения наших свечей. Почему-то это неприятно. От дыханья идет пар, и тени бегут и никнут по стенам. Мамаша ищет ноты, я открываю и вытираю рояль. Скучно то, что когда мамаша принимается играть, она совсем не думает о том, что надо когда-нибудь кончить. Один композитор сменяется другим, одна тетрадь кладется на этажерку, другая поспешно вытаскивается. Я случайно оглядываюсь на стену и вижу то, что давно привыкла видеть, но что всегда меня живо интересует: всегда на одном и том же месте, точно оно нумерованное и абонированное, сидит большой паук. Когда мы приходим, его никогда не бывает. Он является — на свет? или на звуки? Но какая радость пауку в свете свечей? Может быть, правда, что пауки любят музыку и готовы слушать ее часами. Я об этом где-то читала. Вот для них мамаша подходящая компания! Она любит играть поздно вечером и даже по ночам. Паукам в это время совершенно делать нечего, и если они действительно любители музыки, то сколько удовольствия она может им доставить! Но почему здесь является всего один слушатель?.. Сидит, широким кругом расставив лапы, весь круглый как шарик… Он оставался еще на своем месте, когда мы брали свечи и уходили, ломая на стенах тени и зажигая огни в зеркалах и черных окнах. Конечно, я забывала о пауке тут же, он переставал для меня существовать. Когда же он забрался в мою память и уселся там, как на абонированном на всю жизнь месте?..