Алексей Савчук - Прямой дождь

— А изменилось что-нибудь с тех пор?

— Кое-что изменилось. В кружках читаем запрещенные книги. По воскресеньям молодежь охотно собирается за городом, поет революционные и народные песни. Беда, что развернуться не дают… Постоянно вертятся рядом прихвостни администрации.

— Надо помочь молодежи, которая тянется к революционному движению, — сказал Бабушкин.

— Иной раз, — горячо продолжал Григорий, — видишь, что человек вроде бы начинает понимать тебя, со многим соглашается и порой такое спросит, что не знаешь, как ему растолковать. Тогда чувствуешь, что и самому надо больше знать.

— Я был в лучшем положении, чем ты: работал в Петербурге, учился в вечерней воскресной школе для рабочих. Там мы получали достаточно знаний. У нас были замечательные учителя, готовые на любые испытания, только бы донести до народа правду. Ты, верно, догадываешься, что я — поднадзорный, живу без паспорта, по проходному свидетельству.

Григорий Петровский с интересом слушал нового знакомого, чувство симпатии к нему росло с каждой минутой.

— Вот тут я живу. Может, зайдешь? — спросил Бабушкин, когда они дошли до Третьей Чечелевки.

— Не поздно?

— Заходи, заходи.

Бабушкин занимал небольшую темноватую, чисто прибранную комнату, окнами выходившую на веранду, увитую плющом. К дому нельзя было подойти, чтобы этого не заметили из комнаты. В углу стоял письменный стол со стопками книг, они занимали также всю этажерку.

— Сколько у вас книг, Иван Васильевич! — с восторгом воскликнул Григорий.

— Любишь читать?

— Все на книжку променяю!

— Много у нас, Гриша, впереди всяческих дел, а самое важное — создать библиотеку для рабочих.

Бабушкин подошел к этажерке, взял книгу в твердом переплете, протянул Григорию.

Юноша прочитал заглавие: «Спартак» Рафаэлло Джованьоли…

С книгой за пазухой Григорий направился домой. В окнах хаты уже темно: видно, хозяйка спит. Постучал. Заспанная женщина открыла ему дверь и что-то недовольно пробурчала.

Зажег коптилку, сел к столу. Решил просмотреть книгу, но с первых же страниц увлекся так, что забыл обо всем на свете.

Очутился в далекой Италии, в городе на десяти холмах — Риме… Увидел Большой цирк, собиравший около ста пятидесяти тысяч зрителей — мужчин и женщин разных сословий: ремесленников, вольноотпущенников, римских патрициев, шутов… «Шум огромной толпы, похожий на подземный гул вулкана; мелькание голов и рук, подобное яростному и грозному волнению бурного моря! Но все это может дать только отдаленное понятие о той великолепной картине, которую представлял Большой цирк».

Будто чьи-то невидимые могучие руки приковали Григория к столу. Он низко склонился над книгой — коптилка едва светила, резало глаза, но он этого не замечал. Словно сидел не в крохотной комнатушке, а там, в цирке, под ласковым итальянским небом и напряженно, с бьющимся сердцем следил за тем, что происходило на арене… Обнаженная, мускулистая фигура Спартака, отточенные, меткие удары, ослепительное солнце, необъятное человеческое море — ревущее, кричащее, безжалостное.

Григорий никак не мог понять, из-за чего ворчит, слезая с печи, хозяйка. Она же выговаривала ему:

— На тебя керосина не напасешься… Всю ночь коптилка горит…

Но Григорий ничего не слышал. Подошла, с укором повторила:

— Керосина, говорю, не напасешься.

Лишь теперь он вернулся в реальный мир, взглянул на женщину и улыбнулся. Обещал погасить и снова углубился в чтение. Перед ним проплывали все новые и новые картины. Больше всего волновала судьба Спартака. За ним, не колеблясь, он пошел бы даже на смерть.

Вдруг Григорий услышал гулкие удары в рельс сторожа на башне. Подсчитал. Два… три… четыре… пять… Неужели пять часов? Пора собираться на работу.

Сползла с печи хозяйка.

— Так ты, дурень, всю ночь просидел?

А он, счастливый, глядел на нее усталыми глазами.

— Сегодня суббота?

— Заморочил себе голову так, что и дня не помнишь, — буркнула она.

— Жаль, что не воскресенье… — тихо сказал он.

— Молиться надумал? Давно пора!

— Если б воскресенье, почитал бы еще… Поспал бы немного — и вновь за книгу. Никуда бы не пошел…

— А ты, часом, не спятил, хлопче? — вдруг спросила старуха.

— Спятил, — счастливо улыбнулся Григорий…

Петровский стал читать запоем. За «Спартаком» последовал «Овод», потом «Жерминаль» Эмиля Золя, «Пауки и мухи» Вильгельма Либкнехта. Однажды Иван Васильевич вручил ему небольшую брошюру «Положение рабочего класса в Англии» Фридриха Энгельса. «…Государству дела нет до того, что такое голод, — горек он или сладок, — оно бросает этих голодных людей в свои тюрьмы или ссылает в колонии для преступников, а когда оно выпускает их оттуда, то может с удовлетворением видеть достигнутый результат — людей, лишенных хлеба, оно превратило в людей, лишенных еще и нравственности», — писал Энгельс.