Юрий Модин - Судьбы разведчиков. Мои кембриджские друзья

Начальство в НКВД не могло сдержать своего ликования. Мы представления не имели, как у Маклина пойдут дела в Вашингтоне, но, судя по его прежним удачам, были уверены, что они увенчаются успехом. Проявляя терпение и дальновидность, мы поместили своего агента на важном посту в решающий период войны. Приближалась высадка союзных войск в Нормандии, и мы с нетерпением ждали, как будут развиваться события.

Когда я принял на себя руководство кембриджским звеном, все в первом управлении (внешняя разведка) испытывали большую гордость от удачного внедрения двух эффективных агентов Дональда Маклина и Кима Филби, оказавшихся на таких ключевых постах в преддверии холодной войны, как английское посольство в Вашингтоне и отдел британской секретной службы, руководивший борьбой против коммунизма.

Ни одной разведке мира ни до, ни после войны не удалось добиться столь большого успеха.

В 1944 году, когда я начал обрабатывать документы, присылаемые нам кембриджскими агентами, я даже мечтать не мог, что когда-нибудь их увижу. Я знал о них только по материалам из подшивок КГБ да по донесениям наших лондонских резидентов, которые собирал буквально по крупицам. Я быстро понял, что их тогдашний руководитель Анатолий Борисович Горский («Генри») был о своих подопечных самого невысокого мнения. В особенности о Бёрджессе, которого считал мошенником, авантюристом, лгуном и пьяницей. Сам Горский был рядовым функционером НКВД, затем, еще задолго до войны, служил в нашем посольстве и выдвинулся по службе благодаря чистке 1938 года. У него были свои достоинства, такие как настойчивость, дипломатическое чутье, но его суждения об агентах вообще и обращение с ними оставляли желать лучшего.

Грубый нажим Горского позволял ему выжимать максимум из определенного типа агента, но за душой у него, как у руководителя, был только один принцип, который, на мой взгляд, обижал людей: «требуй больше, тогда и получишь больше». Он относился к своим агентам высокомерно, изображая из себя важного начальника, принижал результаты их работы даже тогда, когда они приносили отличный материал. Наших английских агентов все это раздражало. Они охотно помогали нам и ради нас готовы были идти на отчаянный риск, но Горского не уважали.

Сначала я воспринимал донесения Горского как прописную истину, но когда «Генри» сменил Борис Михайлович Кретеншильд (он же Крешин, потом Кротов), мое мнение о кембриджских агентах полностью изменилось. Крешин был не менее эффективен и умен, чем его предшественник, но на этом их сходство и заканчивалось. Всегда вежливый и обходительный, он добился того, что наши агенты работали с ним с удовольствием и позднее отзывались о нем с большой теплотой. Крешин относился к ним по-дружески, никогда не приказывал, а лишь вежливо замечал: «Как было бы великолепно, если бы вам это удалось». И все.

По мнению Крешина, Бёрджесс обладал глубоким пониманием жизненных проблем. Он особенно восхищался его широкой образованностью. Когда я встречался с Крешиным в Москве, он сразу же сказал мне, что, на его взгляд, Бёрджесс предан нам всей душой и настолько связал себя с делом служения мировой революции, что с радостью отдал бы жизнь ради ее успеха. Да, это правда: он пьяница и гомосексуалист, капризен, зачастую агрессивен, буян. И все же портрет Бёрджесса, нарисованный Крешиным, был явно привлекательным.

В конце 1944 года к четырем агентам, делами которых мне велено было заниматься, прибавилось еще одно имя — Джон Кэрнкросс («Карел»). Он стал «пятым» в кембриджском звене. В прошлом Кэрнкросс эпизодически сталкивался с другими нашими агентами, но не входил в их группу.

Когда я изучал его дело, у меня сложилось впечатление, что путь этого агента далеко не типичен. Родился он в Глазго в 1913 году в семье, принадлежавшей к нижней прослойке среднего класса. Впрочем, его брат Алекс, никогда не имевший с нами никаких дел, добился блестящей карьеры. Специалист по экономике, он занимал высокое положение в одном из правительственных учреждений. Отношения между братьями всегда оставались теплыми.

Окончив «Гамильтон Академию», неподалеку от Глазго, Джон Кэрнкросс поступил в Кембридж на факультет современных языков. С самого начала он почувствовал, что «низкое» происхождение не даст ему продвинуться в своей карьере. Джон с трудом переносил презрительные насмешки и враждебные выходки окружавших его студентов. Несмотря на это, он учился так успешно, что его кандидатуру выдвинули на получение стипендии для продолжения учебы в Сорбоннском университете, где он смог бы заниматься французской литературой. В то время такая возможность предоставлялась редко. Молодому Кэрнкроссу пришлось побороться со своими привилегированными соперниками из Оксфорда и Кембриджа, у которых были прекрасные связи и которые беззастенчиво ими пользовались. Позднее он с возмущением говорил мне об этом. И мне кажется, что именно социальная несправедливость подтолкнула его к решению стать коммунистом.