Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

Расстроенный, я вернулся в медпункт, зажег керосиновую лампу и, присев на топчан, не снимая шапки и рукавиц из овчины (их лагерники за их фасов называли «краги»), задумался о перспективе отношений с начальником ЛЗУ. Кто-то вошел в тамбур, что-то там поставил, потом резко ворвавшись ко мне в медпункт, ударил меня кулаком в ухо. Это был, конечно, Петров. Злость хлынула мне голову. Здесь уже не было свидетелей. Не сбрасывая рукавиц я нанес Петрову несколько ударов правой и левой рукой в голову, в лицо и по корпусу, в солнечное сплетение. К счастью, печка моя, маленькая, железная не топилась. Ее мы в драке свернули на бок. Петров под моими ударами пятился в угол, где были сложены коротенькие круглые поленья для моей печки. Кругляки катались под его ногами, а он, перейдя в атаку, пытался, нагнувшись после очередного полученного удара «под вздох», ударить меня головой. Но я уже когда-то такой удар получил от Счастного, и, отступив, поймал сцепленными руками его затылок и ударил его лицо об свое колено. Он вырвался и кинулся в тамбур, там в углу он оставил свое ружье, а я, одержимый ненавистью к этому подонку, схватил топор с длинной ручкой (топор «канадских лесорубов»), стоящий в углу. Петров с ружьем в руках при виде поднятого над ним топора кинулся вон из тамбура. И тут не знаю, молитвы ли матери моей, или случай, но рукоять топора в моей руке повернулась, и я нанес спешащему уйти Петрову удар обухом топора меж лопаток. Он «выпал» в снег вместе со своим ружьем. Я поспешно закрыл тамбур на засов. «Убью», — услышал я дикий крик Петрова. Погасив керосиновую лампу, я нырнул под свою койку, так как Петров орал уже под окном, которое вместо стекла имело вставленную льдину из колымского льда. Долго раздавалась матерщина и угрозы, но выстрела не последовало. А я потом зажег лампу, установил как надо железную печку, затопил ее и долго не мог от волнения заснуть. Утром я пошел в контору, Петров был там, там же был заключенный бухгалтер и нарядчик. «Чего тебе?» — спросил Петров. Я, не соблюдая вежливость, потребовал пропуск: «Я ухожу в Зырянку», — сказал я. «Жаловаться, гад, пойдешь — злобно произнес он, — не дам пропуска, а самовольно пойдешь, стрелки тебя пристрелят, как беглеца». При этом он ухмыльнулся, чрезвычайно довольный, что выразил так свою злобу. А я с удовольствием разглядывал синяки на его харе.

Конечно, о случившемся, о незаслуженной попытке Петрова насильно водворить меня в изолятор я написал рапорт начальнику санчасти Никитину. Но как его доставить по адресу? Петров, предвидя мои действия, стал очень осторожен и тщательно сам (не охрана!) обыскивал каждого больного, отмороженного или травмированного, отправляемого в центральный лагерь, в Зырянку. Он искал мою докладную или иначе — рапорт начальнику. Люди, работяги, над которыми измывался этот негодяй, получивший волей своего барина Ткаченко над ними власть, ненавидели его. В лес, где валили огромные лиственницы, т.е. в лесосеку, он выходил всегда в заряженным ружьем, кроме того, где-то неподалеку находился охранник — конвоир бригады.

Выход был найден: к старым, весьма неказистым валенкам (если бы они выглядели новее, их Петров бы заменил на рванье), были сапожником подшиты старенькие подошвы, а под ними мой рапорт и накопившиеся докладные. И мой больной с отморожением пальцев рук, в этих валенках был отправлен в Зырянку. Внезапно действие моих докладных о произволе, творимом Петровым, нашло довольно странное решение в голове начальника санчасти Никитина: он направил мне замену в лице фельдшера Мотузова. Предполагаю, что он своим умом начальника и человека, вынужденного неизвестно (мне!) за что находиться на Колыме, рассудил, что вольнонаемный Петров всегда более прав, нежели заключенный Толмачев. Значит, надо убрать Толмачева. Моя дальнейшая судьба совершенно не интересовала Никитина. Вот почему Сергей Мотузов имел на руках бумагу о его назначении на медпункт ЛЗУ-4 и ничего о моей дальнейшей судьбе. Получилось, что меня не отзывали в Зырянку, и я оставаться должен уже в качестве лесоруба. Петров заявил мне и Мотузову, который сказал, что я должен вернуться в Зырянку в распоряжение санчасти, что раз бумаги нет, «ты, гад, вкалывать в тайге будешь, кубики мне ставить будешь». Петров тут же распорядился, чтобы я переходил в барак к работягам. Мотузов ему заявил, что спешить с этим нельзя, что я должен передать ему по описи все инструменты и медикаменты, оформить передачу актом.