Иван Дорба - Свой среди чужих. В омуте истины

Много для души и ума давали путешествия по стране: Кавказ, Лимитрофы, Крым, Ленинград, Киев... В Кахетии, на реке Алазани, стоит дом народного поэта Грузии Сандро Шаншиашвили. В гостиной простая беленая печь, а на ней подписи многих видных литераторов и общественных деятелей Европы, таких как Анри Барбюс, Ромен Роллан, не говоря о наших пи­сателях. Среди них и ближайшего их друга Тихонова. Доброго моего друга Николая Семеновича, председателя Комитета за­шиты мира, мастера рассказа, с детства мечтавшего побывать в Индии. И когда его мечта осуществилась, он потрясал гидов знанием истории и географии этой сказочной страны. Слушая его восторженный рассказ о храме Блаватской или о Ганге — священной реке, где сжигают мертвых, в воображении вставал огромный, неизведанный новый мир...

Каждый талант — грань истины, будь то Рыльский, кото­рый не прочь выпить рюмку-другую, или Тычина, который с ужасом рассказывает, как его школьный дружок Ворошилов, по окончании парада на Красной площади, потащил его с мавзолея «куда-то вниз» и заставил выпить полстакана!!! водки! Или страстный путешественник Сергей Сергеевич Смирнов, изучав­ший древнее Перу, странник по морям и океанам Вилис Лацис, по суше, больше пешком, мой учитель Евгений Германович Лундберг или далекий потомок испанских рыцарей народный поэт Эстонии Иоганнес Семпер—каждый оставлял в душе не­изгладимый след, а в памяти—рассказ, новеллу, целую повесть. У них всех таился, как говорил Геродот, «неистребимый запас надежд», а Лермонтов — «святое вечности зерно»...

После суровой московской зимы, упорной работы над переводами, рецензиями, когда апрельское солнышко весело заглядывало в окна, тянуло «к перемене мест». Пушкин прав — «весьма мучительное свойство...» И мы обычно уезжали на юг. А иногда приходила телеграмма из Латвии: «Расцветает сирень, приезжайте. Ваш Карл Краулинь».

В человеке заложено, а верней, во всем живом, нечто по­тустороннее — предчувствие, передача мыслей, гипноз, вещие сны, предугадывание будущего. Отсюда апокрифы, мифы, Нострадамус и Книга откровений Иоанна Богослова — Апо­калипсис...

Сирень, этот цветок древних русских дворянских гнезд, в Латвии цветет пышно. Окончив философский факультет, Карл Краулинь, хочешь не хочешь, отложил в далекий ящик свой любимый предмет и, возглавив (на какое-то время) писателей в Риге, стал критиком. А Спинозу, Канта, Гегеля, от греха по­дальше, увез на дачу (трехэтажный домик!) в поселок Мурьяни, что на живописной реке Гауе. Там, в тишине, спокойно можно было заниматься разведением цветов и мыслить!

И когда я с удивлением спросил его как-то: откуда, каким образом здесь вырастает такая необычно пышная, яркая сирень, Краулинь, взяв меня под руку, рассказал древний скандинавский миф.

В разгаре апрель, земля жаждет даров. Богиня весны, желая поскорей украсить цветами поля и луга, птичьими гнездами, разбудила дремавшее солнце: «Вставай, поднимайся! Слышишь сдерживаемые стоны страстных желаний и печальных вздохов природы?»

И солнце тут же, в сопровождении богини весны и своей неразлучной спутницы Ирис — радуги, — обогрело землю. И всюду вырастали красные, бледно-голубые, темно-синие, зо­лотистые, снежно-белые и крапчатые цветы. И когда утомленное солнце захотело передохнуть, богиня весны бросила взгляд на север и его скудную растительность и попросила солнце: «По­зволь мне, всемогущее светило, одеть цветами и эти холодные страны, и, хотя радуга почти израсходовала все свои краски, осталось еще немного лиловой!»

«Сейте лиловую!» — согласилось доброе солнце. А уви­дев слишком много лилового, взяв из рук богини весны палитру, смешало все оставшиеся семь цветов и посеяло по всей земле.

Так появилась белая сирень—цветы, придающие человеку и всему живому физические и моральные силы...

Слушая Карла, я думал о том, что в Англии сирень считают цветком горя и расставания, а во Франции, особенно белую, — цветком счастья. А разве все мы, вдыхая ее аромат, невольно не ищем цветок с пятью лепестками?..

И вспоминал скамейку под кустом цветущей сирени, где произошло первое признание в любви, и твердил про себя:

Заглохший старый сад, приют былых свиданий...

Все время унесло, и лишь былые тени

В мечтаниях передо мной из прошлого встают...

...Пролетели годы, и только мой портрет в кустах сирени навевает мысли о том времени.

В 1976 году здоровье у Али становилось все хуже и хуже. Пролежав в январе 1977 года в больнице Старых большевиков, настойчиво стала просить заведующую кар­диологическим отделом Ольгу (Улькер) Халиловну Алиеву ее выписать. Добрая Ольга Халиловна пошла ей навстречу. Но, понимая серьезность болезни, стала приходить к нам на Кудринку. В марте, несмотря на предостережения, мы уехали в Ялту.