Владимир Жаботинский - О Бялике

Из этого цикла в настоящем сборнике переведены стихотворения "Быстро кончен их траур", "Бежать? О, нет!", "И будет, когда продлятся дни" и "Вечер". Не вдаваясь в оценку сквозящего в них настроения, можно только напомнить, что Бялик не первый на земле крупный поэт, который после большой затраты духа переживает полосу большого уныния. Чаще всего эта полоса выпадает на годы, предшествующие полной зрелости человеческого духа, "возрасту мудрости"; здоровые натуры выносят из таких кризисов высший расцвет своего таланта. Иногда перелом дает поэту те недостающие струны, которые позволят ему от субъективной лирики подняться до высшей ступени поэтического творчества — до эпоса. Этого многие уверенно ждут и от Бялика: настоящей, широкой, исчерпывающей поэмы старого гетто.

Во всяком случае, Бялик не остановится на диссонансах как на предельной точке своего художественного развития. Это слишком разнообразный, слишком многострунный и многоокий художник. Жизнь идет своим чередом, впечатления ложатся на душу поверх впечатлений и почти без воли поэта перерабатываются в образные звуки. Характерно, что как раз в промежутке между двумя уже упомянутыми проклятиями побежденного ("Над бойней" и "Я знаю") была напечатана, почти рядом, одна из самых нежных, самых ясных идиллий в любимом стиле Бялика, с обилием солнца и красок. Поэт опять зовет свою девушку — может быть, опять ту самую, которой никогда в глаза не видал; он зовет ее сначала словами "Песни Песней" — "Встань, выйди, сестра моя, невеста", но дальше идут его собственные слова, и какие мягкие, ласковые, ликующие слова:

Выйди в девичьей красе,

С синей лентою в косе,

В белой ткани, в белом зное!

Озари улыбкой сад...

Твой весенний аромат —

Словно яблоко лесное.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

И у волн, где спят кусты,

Полный нежности, как ты,

Ярче, радостней, чудесней

Первых ласточек весны,

Звонче лепета волны

Зазвеню я в небо песней!

* * *

Для полноты этого введения следовало бы коснуться также места, занимаемого X. Н. Бяликом в новоеврейской поэзии. К сожалению, рамки очерка не дают остановиться на этом предмете сколько-нибудь подробно и заставляют ограничиться немногими словами. Различие между Бяликом и его предшественниками на поприще новейшей еврейской поэзии (назовем из них отца и сына Лейбензонов, И.-Л. Гордона, К.Шапиро, Мане) можно свести к двум моментам. Во-первых, оно обусловливается самой эпохой, выдвинувшей новые, более сложные переживания, новые, бесконечно более глубокие проблемы и задачи. Во-вторых — разница в размере, диапазоне и, главным образом, зрелости таланта. Некоторые из предшественников, особенно И.-Л. Гордон, отличались крупным поэтическим дарованием; но им слишком много приходилось творить заново — и потому до Бялика новоеврейской поэзии во многих отношениях недоставало печати мастера. Проповедь страдала дидактичностью, иногда впадала в тон прозаической полемики, художественные образы редко оставляли впечатление законченной выдержанности, фабулы были наивны, пафос лишен чувства меры, и несмотря на значительное совершенство формы, не всегда чувствовалась в ней теплая гибкость живого языка. Бялик первый дал новоейрейской поэзии то, что немцы называют Meisterschaft [21] Meisterschaft — мастерство, искусность (нем.). , поднял и утвердил ее на качественном уровне европейских литератур — и заговорил на языке пророков так, словно бы со времен Деборы до наших дней где-то в неведомой земле непрерывно жила и развивалась еврейская речь в устах матерей и малюток, борцов и мужей совета, горемык и влюбленных. Он создал школу, которая уже выдвинула два-три имени, достойных с честью занять вторые места рядом с именем учителя.

Нет ничего рискованнее, как употреблять, говоря о современнике, о живом и еще молодом поэте, слишком ответственные слова похвалы. Это особенно трудно, когда речь идет о языке, новая поэзия которого не дала еще достаточного числа крупных имен для установления прочного мерила, устойчивой иерархии. Приходится искать мерила в литературе других языков, а это очень трудно. Как знать — может быть, многое из того, чем мы восхищаемся, хорошо только потому, что сказано впервые на этом языке, еще сравнительно свежем, девственном, не выработавшем столько шаблонов, — а если бы то же самое было сказано по-немецки или по-английски, получилась бы ничем не замечательная фраза, давно использованный образ? Этим отрезвляющим сомнением надо всегда руководиться при оценке деятелей молодой литературы. Но при всей осторожности, когда читаешь в подлиннике, в великолепии древней, почти первозданной библейской фразеологии эти громовые Châtiments [22] Chatiments — букв. "кары" (фр.). , нельзя не испытать особенного жуткого ощущения, словно от незримого присутствия чего-то высшего, чем обыкновенный человеческий рост...