Рут Вернер - Соня рапортует

Наши обручальные кольца были тоже почти что из бумаги. Мы купили их по одной марке за штуку в магазине стандартных цен в Веве. Читатели, склонные к романтике, вспомнят, возможно, что именно там произошла наша первая встреча. К вопросу о свидетелях я была не готова: нас выручили швейцар и служащий из бюро регистрации браков. Олло в тот день испекла в нашу честь пирог.

Когда я явилась в английское консульство в Женеве и, предъявив свидетельство о браке, подала заявление о выдаче мне английского паспорта, встретили меня недружелюбно. Тем не менее спустя десять недель, 2 мая 1940 года я, к зависти других немецких эмигрантов, держала в руках драгоценный документ.

Лен перебрался на Кротовый холм. Человеком он оказался заботливым и чутким. Для него самого было чем-то абсолютно новым и, безусловно, очень важным стать частью семьи, ощущать ласку и заботу и жить в бодрой, спокойной атмосфере — если, разумеется, Олло в этот момент не цапалась с Мишей. Мы с Леном были товарищами, связанными общей работой и опасностью. Мы одинаково судили о людях и книгах. Мы каждый день наслаждались прелестью окружающей природы. Лен с удивительным пониманием относился к детям, особенно, к Мише, и так было всегда. Его отношение к ним не изменилось и потом, когда они уже выросли.

Хотя в столь многом мы были, так сказать, созвучны, без трудностей не обошлось. Не понимая тогда, какой сложный человек Лен, я выбрала неправильный подход к нему. Я недооценивала его эмоциональность и ранимость, его неоправданную недоверчивость и была беспомощна перед частой сменой его настроений, необъяснимыми для меня приступами подавленности. Нетерпение, вызываемое у меня его обстоятельностью в делах, которые казались мне неважными, мои быстрые, иногда слишком энергичные решения, воспринимаемые им как «диктаторство», только усиливали нервозность Лена.

Весной 1940 года фашистский вермахт захватил Данию, Норвегию, Голландию, Бельгию и Люксембург. Каждое из этих событий было страшным ударом, увеличивающим опасность того, что и Швейцарию постигнет такая же участь. Школу, где учился Миша, пришлось закрыть, родители разобрали детей по домам. Другой школы в Ко не было. Мне очень не хотелось отпускать от себя девятилетнего сынишку, но я все же решилась послать его в английский интернат в Глионе, следующем за Ко городе, пониже в горах. Школа была дорогая, но директор, проверив способности и знания Миши, заинтересовался им и предложил скидку. Я теперь была англичанкой, и он полагал, что воспитание ребенка будет продолжено в Англии.

Мириам и Вернер наконец получили свою визу и весной 1940 года уехали из Швейцарии. Я писала домой:

«В последние месяцы мы оставались столь же добрыми друзьями, как и всегда, они оба такая прелесть. Просто чудо, что здесь оказались именно такие люди, как они. Никакая тень не омрачала наших отношений» [33] Отныне большинство писем написано по-английски. .

Мать Мириам пока оставалась в Монтрё. У нее визы еще не было. Я обещала позаботиться о ней. В свое время она приехала из Польши и в семнадцатилетнем возрасте был выдана замуж за раввина, которого ненавидела и с которым позднее разошлась. Теперь это была старая болезненная женщина, вечно дрожавшая за дочь и внуков.

Перед отъездом Мириам и Вернер, которых тревожила мысль о моем будущем, заговорили со мной на эту тему. Ничего не зная о моей работе, они не могли понять, почему мы остаемся в Швейцарии, которая в любой день может быть оккупирована немцами. Друзья настоятельно советовали нам теперь, поскольку это для меня теперь возможно, отправиться в Англию. Уж не воображаю ли я, будто английский паспорт защитит меня от нацистов?

Сейчас я уже не помню, присутствовала ли Олло при одной из таких бесед или сама додумалась до того, что мы, пожалуй, переселимся в Англию, куда ей с ее немецким паспортом путь закрыт. Так или иначе, эта мысль все крепла в ее мозгу, превращаясь в болезненное наваждение. Она почти не ела, не спала и, плача, беспрестанно твердила, что не может жить без Нины. Несколько раз мне удавалось успокоить ее, но, когда я предложила ей взять отпуск, Олло наотрез отказалась и заявила: «Нет уж, я с вас глаз не спущу». Атмосфера в доме стала невыносимой. Наступил день, когда Олло собрала свои вещи и перебралась к жене крестьянина Франсуа, с которой была дружна. Она привела в исполнение свою угрозу, часами сидела на скамье над нашим домиком и наблюдала за нами в бинокль.

У Олло зародился чудовищный замысел, о котором мы, хотя и догадывались, что ее болезненное состояние может оказаться опасным, сначала ничего не знали. Она решила предать нас в надежде, что, если со мной что-нибудь случится, ей удастся оставить при себе ребенка и увезти его в Германию.