Ника Черникова - Слишком большие крылья (Скандальная история любви Джона и Йоко)

В тот вечер, все-таки вызвав Синтию на медленный танец, он нашептывал ей на ухо, пьянея от молочного запаха ее сливочной кожи:

— Знаешь, со светлыми волосами ты была бы вылитая Бриджит Бордо.

Она взглянула на него, кротко улыбнувшись, крепче обняла за шею и, не отводя глаз, поцеловала.

Его жизнь, которая почти двадцать лет, казалось, была подобна подземной речке, тихо бегущей под камнями и толщей земли, теперь сильнейшим фонтаном вырвалась наружу и забила сверкающим, пенящимся ключом высоко вверх. Их с Синтией бурный роман был в самом разгаре, когда «Кворри Мэн», сменив название на «Битлз», отправились на гастроли по Германии.

— Син, все только начинается! — Утешал он возлюбленную, дыша густой теплотой ее белокурых волос. — Я скоро вернусь, вернусь знаменитым!

И она верила. Она всегда ему верила, маленькая ливерпульская девочка, любившая в нем в первую очередь обыкновенного человека, а не творческую личность. Она очень старалась понять его сложный характер до конца, но не могла и до половины. Джон стал для нее воздухом и солнечным светом, она же осталась для него просто женщиной, к которой он был привязан. Привязан сначала чувством юношеской влюбленности, потом неожиданным ребенком, потом — узами законного брака, заключить который предложил сам Джон, узнав о беременности Синтии. Жизнь складывалась так, как должна, Джон убеждал в этом самого себя, глядя в преданные глаза жены, в крошечное личико новорожденного Джулиана, взывая к своим отцовским чувствам, но не находя ничего, кроме собственного страха. Страха перед тем, что больше ничто никогда не изменится.

Мир изменялся стремительно, как в черно-белом кино при быстрой перемотке. Из черной живой земли на глазах прорастала нежная трава, стремительно набирала густоту, зеленела, цвела, засыхала и оставалась торчать желтой соломой, треплемой сухим ветром. Дети, едва успев родиться, вырастали из новых башмаков, бросали рогатки и скакалки и красили губы и волосы в яркие цвета, огрубевшими голосами заказывали портвейн в придорожных барах и спустя минуту умирали глубокими стариками в холодных постелях. Города, как грибы, как песочные замки, вырастали на пустырях, мгновение, второе — и только пепел и руины оставались на их месте. Вихрем, разноцветной сверкающей каруселью летело Время. Таяло прошлое, незаметно утекало песком сквозь пальцы настоящее, неопределенно маячило будущее, обещая только одно — пройти быстро, быстро и безболезненно. А после будущего в густом тумане едва различимо виднелось Небытие, долгожданная Пустота, недосягаемое Успокоение, вечная Правота и вечное же Счастье. И всему было отведено время — время для жизни и смерти.

И только он, осужденный быть свидетелем бесконечного вселенского бытия, бессменный наблюдатель, бессильный в своем нескончаемом созерцании, никогда не изменится, никогда не сойдет со своего проклятого постамента. Никогда не умрет.

А верь в камеру оглушительно заскрежетала, заставив его очнуться от неспокойного сна с чувством необъяснимой тревоги. Сквозь решетку высокого окна проникал красноватый свет заходящего солнца. Он протер глаза влажной ладонью и, потянувшись к стоящей рядом с кроватью тумбочке, взял очки. На пороге стоял молодой веснушчатый парень в форме надзирателя, держащий в руках поднос с дымящейся тарелкой и высоким стаканом с мутноватой жидкостью. В глазах его читалось неподдельное любопытство вперемешку с недоумением. Новенький. Новенькие всегда так смотрят.

— Чепмен, твой ужин. — Мальчишка намеренно грубил, стараясь выглядеть уверенно, но скованность движений выдавала его. — Ешь.

Он сел на кровати и спустил ноги, почесывая одну о другую. Не торопясь встал, потянулся и сел за стол, без интереса заглянув в тарелку: отбивная и овощное рагу. Значит, опять понедельник. Лениво взялся за вилку.

— Спасибо, сынок. — Сказал он, подцепив кусочек тушеного баклажана, и в упор посмотрел на охранника.

Парень вдруг смутился и, пробормотав что-то нечленораздельное, поспешно вышел, уже не видя странной улыбки, блуждающей на лице заключенного. Взвизгнул железный замок. В камере установилась привычная тишина, нарушаемая только редким звуком скользнувшей по алюминиевой тарелке вилки и его спокойного дыхания.