Ирина Голицына: Воспоминания о России (1900-1932)

Дед жил в нижнем этаже большого дома, обычно я могла найти его в кабинете за большим письменным столом. Этот стол представлял для меня особый интерес благодаря множеству занимательных вещей, стоявших на нем. Я уютно устраивалась на коленях деда и начинала трогать предметы, спрашивая: «Что это?» и «Для чего это?», «Можно я потрогаю?» Я знала, что не могу вести себя так ни в кабинете отца, нив комнатах моей тетки или бабушки, но здесь все было позволено, не только позволено, но даже и поощрялось. Я была набалована до последней степени. В любое время дня я могла появиться и начать мои игры с дедом. Я прекрасно знала дорогу через занимаемые им комнаты, и никто не мог остановить меня. А уж раз я была там, никто тем более не мог остановить меня, и я это прекрасно знала. Если другие дети хотели покататься, они устраивали это через меня: «Сбегай к дедушке и скажи ему, что хочешь покататься». Я сразу делала то, о чем меня просили, — бежала через комнаты деда прямо в красный кабинет. Он, как обычно, сидел там, погруженный в расчеты. Он откладывал перо и спрашивал свою «милочку», что она хочет. «Мне бы хотелось покататься», — говорила я, и дедушка сразу нажимал кнопку звонка. Немедленно появлялся его камердинер Александр.

— Скажи там, в конюшне: мне понадобится Енот и коляска. Да поскорее. Кучера не надо, править буду сам, — распоряжался дедушка.

И мы отправлялись.

Я устраивалась рядом с дедом, Кот и Ика сзади, белая лошадь Енот шла быстрой рысью, всё проплывало мимо нас. Чувства деда по отношению ко мне объяснялись очень просто: я была единственной, кто приближался к нему без страха, без малейшего чувства скованности. Я никогда не боялась, что он сделает мне выговор, и это было для него совершенно ново, видимо, нравилось, и он не хотел это потерять. Так между нами сложилось полнейшее понимание, доверие и любовь. Теперь, когда я достигла его лет, я лучше могу понять чувства, которые старый человек испытывает к маленькому ребенку и какая скрытая сила таится в душе маленького человеческого существа, не испорченного соприкосновением с миром. В те короткие промежутки времени, когда мы бывали в обществе друг друга, катаясь или просто разговаривая, мы оба чувствовали полноту нашей любви, а до остального нам не было дела. К обеду дед всегда появлялся в генеральской форме, а потом сидел в своем особом кресле под высокой стоячей лампой. Я взбиралась к нему на колени и наблюдала некоторое время за тем, как он раскладывает пасьянс. Тетя Нина, сидевшая на диване затем же самым столом, помогала ему, когда он попадал в затруднительное положение. Когда пасьянс бывал окончен, я предлагала деду сыграть со мной теми же самыми картами в игру моего собственного изобретения. Это была очень сложная игра, в которой один из королей был моим дедом, а у остальных были свои собственные имена, изобретенные мной. Результат был всегда одним и тем же — я выигрывала.

Помню однажды моя тетя Тун была очень огорчена, услышав мое радостное восклицание: «Дедушка, дедушка, я выиграла, я выиграла снова!» Она сказала довольно строго:

— Почему ты не даешь дедушке выиграть хоть раз? Почему ты должна всегда выигрывать?

Ее тон был суровым, но дед рассмеялся в ответ и всё, как всегда, поставил на место, заметив, что так и должно быть и что он и должен быть проигравшим. Потом обычно нас благословляли на ночь, и, поцеловав каждого из взрослых, мы отправлялись спать в детскую.

Я думаю, как раз в это время, когда мне было четыре года, моя няня уехала на пару дней. Каждый день после обеда меня раздевали и укладывали на час или два до вечернего чая. Я не заметила отсутствия моей няни, пока Тун не пришла и не начала раздевать меня, чтобы уложить в постель. Тут-то и началась буря. Я не хотела, чтобы кто-нибудь дотрагивался до меня, я плакала, кричала, боролась изо всех сил, отталкивала тетю руками, брыкалась ногами, сопротивлялась, как обезумевший маленький зверек. Услышав шум, появилась бабушка, она была шокирована моим ужасным поведением и, увидев, как я толкаю тетю ногами, рассердилась и сказала, что не позволит мне так безобразно вести себя и прямо сейчас пойдет к деду, добавив, что мне за это сильно достанется. Так или иначе, меня удалось успокоить и уложить в постель для обычного сна. Затем, когда настало время вечернего чая, та же тетя пришла и одела меня снова. У нее был добродушный характер, и, казалось, она совершенно забыла о моем ужасном поведении. Внезапно дверь детской отворилась, и вошла бабушка. Ее лицо по-прежнему имело суровое выражение, и было совершенно очевидно, что она не забыла. Она повернулась к тете и сказала: