Клод Дюфрен - Мария Каллас

Прием, оказанный оперной диве в городе, где она родилась, превзошел все ожидания. Рудольф Бинг, с которым певица враждовала долгие годы, был первым среди тех, кто встретил ее с распростертыми объятиями. И если директор театра, несмотря ни на что, допускал несколько язвительных замечаний, то его комментарии вполне соответствовали истинному положению вещей. «Мария пела не очень хорошо, но это не имело никакого значения. Такой «Тоски» еще никогда не было», — сказал он.

Бинг был прав. Подобной Тоски никогда не было, да, пожалуй, никогда больше и не будет. Критик из «Нью-Йорк таймс» придерживался такого же мнения: «Перед нами женщина, которую можно любить или не любить, но она — самая выдающаяся личность среди современных оперных певцов… Ее величие состоит в удивительной способности выразить малейший нюанс характера героини, которую она играет. Независимо от того, восхищаются или нет ее пением, но все должны согласиться с тем, что она заслужила право стоять во весь рост на вершине пьедестала».

Мария Каллас недолго почивала на лаврах. Вот она снова в Париже, где собирается выступить в другой своей лучшей за всю карьеру роли, в «Норме».

Незадолго до этого представления, 2 мая, она впервые пела на французском телевидении, что для последнего стало главным событием дня. Это произошло в передаче Бернара Гавоти, и лучшего выбора она сделать не могла. Этот известный журналист занес в свой блокнот некоторые впечатления, напоминающие серию моментальных фотографий: «В тот день, когда мы записывали передачу, я получил, клянусь вам, много удовольствия. Накануне вечером, тревога: «Я плохо себя чувствую. Мне кажется, что было бы лучше перенести съемки на другой день». Легко сказать! На языке звезды перенести означало аннулировать. Нет, любезная подруга, вы не заболели, а просто немного устали… Мишель Глотц, самый лучший из всех импресарио, так рассмешил Марию, что она, забыв о своем решении, заговорила сразу о парикмахере, платье и макияже, а это уже был добрый знак».

Когда закончилась запись, по словам Гавоти, все, и в первую очередь он сам, бросились к примадонне с поздравлениями. Она выслушала их хвалебные слова со скептической улыбкой, сказав: «Нет, ничего неслыханного вовсе не было: так, середнячок… Вот верное слово! Я-то знаю себя, и мне известно, что вы преувеличиваете, чтобы я потеряла голову… Будьте спокойны, я не потеряю ее!»

Недавно я пересмотрел эту передачу. Когда Мария появилась на экране, я испытал то же чувство, что и четверть века назад. Мое состояние лучше всего выразят строки из записей Бернара Гавоти: «…В заключение она исполнила виртуозно и проникновенно короткую арию Лоретты из «Джанни Скикки». С продуманным лукавством она запела, чтобы показать всю мощь своего голоса, все его тончайшие переливающиеся оттенки. Это было великое сопрано во всей его берущей за душу полноте звучания…»

В тот памятный день Мария Каллас покорила сердца всех, кто находился по другую сторону телевизионного экрана…

После того как она спела, Мария оказалась под перекрестным огнем вопросов журналистов, что позволило ей открыть широкой публике некоторые черты своего характера: «Я — женщина со всеми присущими мне сомнениями и слабостями. Я знаю, чего хочу, но порой не понимаю, что надо для этого делать. Вот почему меня всегда не удовлетворяет то, что я делаю. Часто повторяют, что у меня плохой характер. В действительности, как возвышенная натура, я часто стремлюсь к тому, чего в реальности не существует. Тепло человеческих отношений я считаю главным в жизни. Моя известность мешает мне жить, поскольку то, что пишут и говорят обо мне, не имеет ничего общего со мной. Я «должна» думать, что счастлива, но это вовсе не означает, что так и есть в действительности. В реальной жизни самое глубокое удовлетворение я получаю от моего ремесла. На сцене я способна дать себе трезвую оценку, на сцене же я испытываю самую большую радость…»

Всего через несколько дней, 14 мая, Мария Каллас впала в транс. Выйти к публике стало для нее тяжелым моральным и физическим испытанием. А сколько страданий доставляла ей жуткая неуверенность в себе! Она охватывала все ее существо перед самым выходом на сцену, в то время как на протяжении многих лет этот путь был усыпан для нее розами… Не создается ли впечатление, что мы присутствуем на представлении оперы, которая с предпоследнего акта начинает развиваться как трагедия? Впрочем, вся жизнь Каллас была оперой и конец ее был таким же трагическим и великим.