Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

Подготовка нового издания, надеюсь, сама даст ответ на многие Ваши вопросы. Появится и бабушка вновь, и довольно явственно, в новой главе «Пеструха». Книга разделится уже не на две, а на три части. Пойдёт работа и над языком. в том числе и над ликвидацией излишеств языковых.

Почему снял фразу: «Музыка окликнула во мне далёкое детство»? Сейчас Уже, конечно, не помню, но ныне я снял бы её за некоторую манерность и Иже за налёт литературной красивости. Надо бы всё это вычистить у меня и в Других вещах, а уж во всей нашей современной литературе, особенно в поэзии, сей «материал» лопатой бы совковой выгрести.

Как приходят ко мне слова? Не знаю, что на это ответить. Наверное, слова мои — это я сам, и они во мне живут. Впрочем, последнее время я много пользуюсь словарями, в том числе сибирскими. Где сверяюсь, а где и пользуюсь этим бесценным кладом, собранным нашими подвижниками из учебных заведений, прежде всего в Томском университете. Они, в Томске, знают, что я их боготворю за их прекрасную, так нужную в России работу, и шлют мне все, что у них издается. Вот только что прислали «Средне-Обский словарь», и один экземпляр я пошлю в Японию, где так въедливо изучают русский язык, а издатель мой ещё и коллекционирует (!) русские словари.

Кланяюсь. Желаю всего доброго. Ваш Виктор Петрович

1 августа 1986 г.

(И.П.Дедкову)

Дорогой Игорь Петрович!

Статью в «Новом мире» прочёл перед самым отлётом в Эвенкию. Из пяти дней, проведённых в тайге, погожих набралось два, так что было у меня время полежать на тесаных жердях в охотничьей избушке, посидеть у костра, послушать тишину и подумать неторопливо, а больше сидеть просто так, ни о чём не думая и радуясь тому, что есть ещё «углы» на земле, куда можно спрятаться со своим незрелым, всё ещё детским горем, ибо там, перед величием пространств и необъятности тайги, ощупаешь себя дитём. Чьим? Наверное, дитём подлинной, единственной матушки-земли!

Последнее время мне редко удаётся бывать в тайге — больны лёгкие, правое под пневмонией, левое ранено, и меня ведёт в слезу. И случалось, плакивал я, сидя у костра, от какой-то необъяснимой сладко-горькой печали. Так вот в 39-м году, будучи на первой в жизни новогодней ёлке (бедной, детдомовской, которая, конечно же, мне показалась сказочно роскошной), в разгар веселья и праздника я горько расплакался. Меня почему-то дружно все начал! утешать, и многие сироты тоже расплакались, и не от того, что родителей их расстреляли в Медвежьем логу или сделали сиротами другими, более «спокойными» средствами. Плакали они совсем по другим причинам, которые я и по ныне не возьмусь объяснить до конца, ибо они до конца и необъяснимы.

...За полдня поймал я на гибельную бамбуковую удочку и на примитивные мушки-обманки ведро харюза и ленка, поймал бы и ещё, да речка вздулась от дождей и эвенкийский бог сказал: «Хватит! Вас много, таких азартных и жадных».

Скажете: «Всё жамини да жамини, а о моей статье ни полслова!»

Понравилась мне статья, понравилась! Вы пока более других рецензентов приблизились к пониманию того, что я хотел сказать, сам порой не понимая того, как это сделать и о чём толковать со здешним нынешним народом, потому как и народ этот уже шибко отдалился от моего разумения, а может, я от него. Хожу иной раз по родному селу, ищу чего-то, но ни села, ни себя в нём найти не могу.

Увижу на скамеечке тётку Дуню и брошусь к ней, как к огоньку бакенскому на чужой, на каменной реке. Ей 84 года, жива, подвижна, ростит для сыновей двух поросят, обихаживает избу, огород, а когда так ещё с котомкой - лучишку, ягодёнок иль чесночишку — на рынок подастся. Чего уж там наторгует — секрет большой, но с народом пообщается, с бабёнками навидается и довольнёхонька! А на воскресенье, глядишь, сыновья да внуки приедут, работающие на каких-то непонятных «производствах», да и им самим едва ли понятных. С горы Колька спустится (там у нас Молодёжный посёлок) — путный мужик, у путной матери вырос. Папа-то был в галифе, командовал да хворал, а чаще — чужих бабёнок щупал, вот и помре рано от грехов мушшынских и блуду опшэственного, а тётка Дуня жива и почти здорова, и Колька — ей помощник хороший, душе поддержка и радость. Всё умеет, и по двору, и по специальности, здоров, красив, приветлив. Я и полюбуюсь ими издаля, да и укреплюсь душевно. А то хоть пропадай, когда тебя «мужественно» поддерживают русские мыслители по углам Кремля, за колоннами либо в сортире.

Завтра еду в деревню. Всё там в огороде заросло да и высохло, поди-ко, — июль у нас простоял жаркий. Люблю свою деревню и такой, какая она есть, — придурочно-дачная, раскрашенная, как гуляшая девка или буфетчица, дурная, стяжательная, как официантка из ресторана «Вырва» (так «Нарву» называли возле «Литературки»), но другой деревни у меня нет, да и не надо мне другую. Какую Бог дал и какой она меня родила, такими будем доживать и помирать вместе.