Вера Андреева - Эхо прошедшего

— Майо! — что означало «майка»!

Саввка несколько перефразировал этот возглас: «Майо! — сказал Евгений грозно…»

Я рьяно взялась за хозяйство и стала готовить братцам всякую снедь на вечно чадящем примусе, этом священном очаге всех эмигрантов мира, — я уверена, что даже в далекой Африке какой-нибудь Иван Иванович варит свое рагу из черепахи на примусе.

Я очень старалась, делая крепкий мясной бульон, но Саввка совсем не ценил моих усилий, заявляя, что суп очень противно «пахнет мясом». Я как-то пожаловалась на кухне Сергею Яковлевичу, и он, вдумчиво глядя на меня своими прекрасными глазами, посоветовал, чтобы я клала в бульон кусочек рыбы, чтобы отбить вкус мяса…

Милый Сергей Яковлевич! Мы с ним очень дружили, чего нельзя было сказать про мои отношения с Мариной Ивановной, — я по-прежнему побаивалась ее острого, как мне казалось, молниеносного, зеленого взгляда из-под слегка прищуренных, как бы в презрении, глаз. И ничего она не презирала, и ничего плохого про меня при этом не думала, — просто Марина Ивановна была сильно близорука, очков не носила и потому щурилась.

Вот несколько строчек из письма Марины Ивановны Цветаевой Володе Сосинскому, шурину брата Вадима, от 27 сентября 1926 года.

«…Очень подружилась здесь с детьми Андреевыми: Верой и Валентином, особенно — Верой. Добрая, красивая, естественная великанша-девочка, великаненок, простодушная амазонка. Такой полной природы, такого существования вне умственного, ПРИ УМЕ, я никогда не встречала и не встречу. От Психеи — ничего, ЕВА ДО АДАМА — чудесная.

Не знаю, никогда не знаю, что чувствует другой, но от нее на меня — мне казалось — шли большие теплые, теплые волны дружественности, неизвестно почему и за что. Жара, песок, волна, Вера — так и останется.

Вера полное обратное Вадиму и такое же полное, хотя в другую сторону — Савве (его я не полюбила). В Вадиме ничего от природы: одна голова, в Вере ничего от головы: одно (блаженное) дыхание.

Странно, что у мозгового сплошь — Л. Андреева — такие дети (Валентин и Вера). Любовь к природе отца и сына (Вадим) — страх перед собственным мозгом, бегство его. Бессознательное свето-водо- и т. д. лечение. Этим детям лечиться не от чего».

А мне-то казалось, что она меня просто не замечает… И усмотрела же она в моем отношении к ней — почтительно-боязливом — дружественный интерес, скорее желание понять, проникнуть в глубины внутреннего мира поэта, тщательно скрываемое восхищение наружностью Марины Ивановны, преклонение перед загадочностью, таинственностью ее личности.

В виде комментария к этому отрывку не могу не посомневаться в оценке Вадима и Саввы — почему я оказалась полной противоположностью Савве? Это совсем не правильно, так как мы с ним были очень похожи… И как можно было не полюбить Савву — такого обаятельного, красивого, как греческий бог! И почему Л. Андреев «сплошь мозговой»? А его великая любовь к природе, к морю, его страстно эмоциональная натура — неужели только из страха перед собственным мозгом? Бегство от него к природе? Прекрасно и глубоко сказано, но не совсем правильно — неужели только «бессознательное свето-водо- и т. д. лечение», а не неразрывная глубинная связь между природой и отцовской натурой? И почему же все-таки у Вадима «одна голова» и ничего «от природы». Мы все — отцовские дети, может быть, по-разному, может быть, в неравной степени, но все без исключения любили природу, всецело растворяясь в ней, одушевляя ее своей эмоциональностью.

Эти строчки Марины Ивановны я прочитала гораздо позже понтайакского лета, — и как же я пожалела, что тогда была этим самым «великаненком», слишком молодым, слишком застенчивым, и не сумела войти в более тесный контакт с Мариной Ивановной, а только чисто внешнее нечто, только несколько боязливых взглядов, только немного внимательного слушания!..

На пляже в Понтайаке собиралось довольно много наших соотечественников. Откуда они все брались, затрудняюсь сказать, да, к сожалению, не помню и фамилий. Они были интеллигенты или дети интеллигентов, и было интересно проводить с ними время, — все лежали или сидели пестрой группой на чудесном мелком атлантическом песочке, — центром группы обязательно была Марина Ивановна с Муром и Сергеем Яковлевичем и незаметно тушевавшейся милой девушкой-подростком Алей. Иногда Аля приходила одна с Муром, а Марина Ивановна приходила позже. Как сейчас вижу ее невысокую стройную фигуру в неизменном ситцевом платье типа «Дирдельн-клайд» — любимое платье немецких девушек-подростков, — в таком платье я тоже ходила в нашу бытность в Берлине. Это простенькое платье, с лифом, шитым в талию, с пуговками по корсажу, с четырехугольным вырезом, окаймленным тонким кружевцем с бархоткой, с короткими рукавами, с широкой в сборку юбкой и с передничком. У Марины Ивановны на платье отсутствовали, конечно, такие инфантильные детали, как кружевце и передничек, но общий фасон сохранялся и, надо сказать, как нельзя лучше шел к ее коротко подстриженным волосам пепельного цвета, сухощавой стройной фигуре с тонкой талией, красивым рукам в толстых серебряных браслетах.