Михаил Колесников - Реквием

Следить за игрой ума высокоэрудированных людей, с которыми я сидел за одним столом, было огромным наслаждением. Они рассуждали вслух, цитировали известных мыслителей прошлого и современности, даже спорили, но создавалось впечатление, будто они что-то уточняют каждый для себя, настраиваясь на общую волну. Костырин вслед за неким Арнольдом Беннетом считал, что в личности художника, писателя есть что-то от всех людей. Люди художнического труда якобы связаны неосознанной общностью, которую стремятся сделать осознанной. В тот вечер, когда рисует Рембрандт, все Славные Тени, в том числе тени пещерных художников, не отрывают глаз от колеблющейся руки, ибо от нее зависит, ожить ли им вновь или опять погрузиться в сон. И трепет этой руки, за неуверенным движением которой следят в сумерках тысячелетия, — одно из самых высоких проявлений силы и славы человека. Ну а сегодня главное — борьба с «безумной Гретой» — войной! Человечество коллективно, под руководством дураков и при помощи изобретательности умных рабов, занято великим делом подготовки собственного уничтожения — ибо сегодня в западном мире имеет место деградация человеческого сознания и самосознания, развитие тех ники перестало быть показателем уровня культуры. Глубокое падение западной цивилизации сказывается и в том, что в ней господствует псевдоискусство. Если деградация человеческого самосознания и достоинства произойдет, то это будет означать, что современная машинная технология сломила сопротивление человека и его внутренние культурологические оплоты… Наша цивилизация в ее противоборстве с судьбой впервые использует как оружие искусство в его целокупности… Да, искусство создает иммунитет против распада человечества. Ликвидация идеала в общественной жизни означала бы духовную смерть общества…

— Ликвидация идеала в общественной жизни… — задумчиво произнес Кремер. — У нас с вами этот идеал носит конкретный характер. Идеал в общественной жизни всегда носил и носит прогрессивный характер, он направлен против угнетателей всех мастей, иногда приобретает ярко выраженную классовую окраску. Каждый человек обязан уточнить для себя общественный идеал, резко очертить его, чтоб не принять за общественный идеал лжесоциалистическую демагогию кровавых псов империализма. За ложные идеалы жестоко расплачиваются, особенно если псевдоидеал держится на крайних формах насилия против трудящихся. Я не перестаю думать о природе гитлеровского фашизма и фашизма вообще: как могло такое произойти с немецким народом?.. Появляется на арене политический проходимец и внушает немцам, будто они избранная нация, высшая раса…

Мы как-то незаметно перешли от разговоров об искусстве к разговорам о войне. Я услышал, как связан был Кремер с антифашистским подпольем, как призвали его в армию, как бросили жену в концлагерь, как перешел он к югославским партизанам. Костырин рассказывал о своих встречах с Жуковым, о том, как принимали капитуляцию у Кейтеля.

То был удивительный вечер. Если бы в этой поездке ничего больше не было, кроме этого вечера, я считал бы себя самым счастливым человеком. Мной овладела тоска: я завидовал и Костырину и Кремеру, которые в дни войны оказались в гуще событий, в то время как я воевал где-то на периферии и словно бы не был причастен к историческим событиям. Конечно же все мы в одинаковой степени рисковали своими жизнями, и все-таки… Всегда почему-то немного стыдно, что, живя в своем веке, не принял участия в исторических событиях, определивших судьбу мира. Но ведь на войне не все зависит от нашего выбора…

Мы вышли на улицу, попрощались с Кремером, а сами не сговариваясь двинулись к фонтану Нептуна в сквере, посидели здесь на скамейке. Темнота сгущалась, но городской гул не смолкал. В сквере, озаренном праздничными огнями, сидели и ходили люди, откуда-то слышалась музыка.

Мы поднялись и, свернув на широкую улицу Карла Либкнехта, вскоре выбрались на Унтер-ден-Линден. Мы ходили и ходили по этой короткой улочке, излюбленному бульвару немцев. Иногда стояли на мосту через канал. Набережная уводила к Острову музеев, где мы уже успели побывать. Островок с Национальной галереей, Пергамским алтарем и музеем Боде. Все это пряталось за широкой спиной Старого музея.

Справа был целый квартал разрушенных еще во время войны и до сих пор не восстановленных зданий. Массивные развалины выглядели мрачно и таинственно. Как-то забывалось, что с тех пор прошло целых три десятка лет. Все заросло кустарником. Так и казалось, будто там, за грудами балок, засели фашистские автоматчики. От черных домов из пористого песчаника, обширных и приземистых твердынь, до сих пор шли к нам из ядовитого прошлого лучи ненависти.